Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Мы изучили исторический процесс гораздо глубже, чем наши враги. Нас отличала от них прежде всего последовательная логичность. Мы выявили, что добродетель ничего не значит для Истории, а преступления остаются безнаказанными; но зато ничтожнейшая ошибка приводит к чудовищным последствиям и мстит за себя совершившим ее до седьмого колена. Поэтому мы пресекали малейшую возможность какой бы то ни было ошибки. Никогда еще столь малая группа людей не сосредоточивала в своих руках такой полной власти над будущим человечества. Каждая неверная идея, которой мы следовали, превращалась в страшное преступление перед грядущими поколениями. Поэтому нам приходилось карать за порочные идеи, как за тягчайшие преступления – то есть смертью[592].

Текст придерживается стратегии между саморазоблачением и отчаянным утверждением. Это придает ему процессуальный характер и динамику. В романе Кёстлера показаны не только логические предпосылки революционной морали, но и поиски самого автора, который после долгих блужданий ищет путь, выводящий за ее пределы. Ведь, с одной стороны, главный герой признает, что изложенная им мораль ведет в тупик, а с другой – он находит лишь запасной выход, смысл которого состоит в том, чтобы поставить под сомнение «логическое выведение» будущего из настоящего. С исторической точки зрения нельзя однозначно сказать, кто прав, а кто нет. Возможно, ведущий агробиолог В., расстрелянный за то, что предпочитал азотные удобрения калийным, будет реабилитирован в том будущем, которое оправдает драконовские меры в настоящем, равно как и инженер Богров с его вредной идеей строительства больших подводных лодок или он, Рубашов, человек оппозиционных и скептических взглядов. К тому же революционную мораль не интересует, действовал человек из лучших побуждений или нет. Она предполагает, что можно post festum[593] реабилитировать осужденного, если окажется, что он был прав.

Поскольку это так и таково действие революционной морали, на место нового, дедуктивного, разума приходит нечто изначальное – вера в себя, которая, очевидно, есть у Первого, как признает Рубашов, ловя себя на неприятной мысли, что исторически лидер все-таки может быть прав. «Того, кто неправ, ожидает расплата; тот, кто прав, будет оправдан. Таковы законы исторически оправданного риска, таковы наши законы»[594]. Здесь снова прослеживается религиозный мотив жертвы во имя истории, которая движется к лучшему будущему.

Во втором споре Иванов прямо говорит о жуткой игре теней между двумя неравными противниками, упрекая своего оппонента в том, что тот боится его: «Да просто потому, что ты боишься меня. Мой метод логических рассуждений и доказательств точно повторяет твой собственный метод, и твой рассудок это подтверждает. Тебе остается только возопить: „Изыди, Сатана!“»[595]

При этом, конечно, верно и обратное, ведь Иванов, товарищ той же генерации, что и Рубашов, боится искушения, которое исходит от его заключенного в тюрьму альтер эго. Уйти из партии для него также значило бы выйти на свободу. Поэтому он говорит своему старому «другу», что хотел бы создать – вновь связь с религией – «мистерию о Страстях Господних», в которой Бог и дьявол борются «за душу святого Рубашова».

Иванов язвительно и насмешливо рассуждает о том, как «после долгой многогрешной жизни Рубашов возмечтал о Царствии Небесном, где процветает буржуазный либерализм и кормят похлебкой Армии Спасения», называя владыку этого рая «мягкотелым идеалистом с двойным подбородком». Он противопоставляет ему поджарого и аскетичного дьявола, читающего Макиавелли, Лойолу, Маркса и Гегеля, поклонника логики. В образе сатаны комиссар раскрывает идеологическую основу своей этики безжалостности: «Он обречен на вечное раздвоение: убивает, чтоб навсегда уничтожить убийства, прибегает к насилию, чтоб истребить насилие, сеет несчастья ради всеобщего счастья и принимает на себя ненависть людей из любви к человечеству»[596].