Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Ни роман Кёстлера, ни эссе Мерло-Понти не отвечают на вопрос, какие политические средства приемлемы для достижения политической цели. В этом смысле логично было бы обратиться ко Льву Троцкому, самому решительному и теоретически подкованному оппоненту Сталина. Троцкий сильно отличается от всех других деятелей Октябрьской революции. Политический триумф Сталина вынуждает его – во второй раз – покинуть родину. В отличие от Рубашова, его нельзя назвать разочарованным революционером: он остается верен социалистическому проекту. Троцкий собирает вокруг себя политических единомышленников и вместе с ними создает Четвертый Интернационал – политическую альтернативу сталинизму. Кроме этого, подобно Марксу, последние годы которого прошли в изгнании в Англии, он выступает как политический и исторический аналитик, исследующий причины сталинизации России, а также неудачи коммунистических партий в Китае и Германии. При этом для него почти не представляет интереса происходившее на Московских процессах, которые он, естественно, осуждает как пример сталинского произвола. Тем не менее Троцкий, переживший сталинские преследования, уже будучи в ссылке, высказывается по вопросам революционной морали. В статье «Их мораль и наша» (1938), написанной – за два года до «Слепящей тьмы», – Троцкий отвечает на животрепещущий вопрос о том, какие средства приемлемы для достижения исторической цели социализма: «Позволено все то, ответим мы, что действительно ведет к освобождению человечества». Однако эта формула ничего не исключает, хотя она и оспаривает всемогущество Сталина. Схожие мысли можно найти у Кёстлера и Мерло-Понти. В то время как последний отрицает все, что ослабляет пролетарское сознание, Кёстлер и Троцкий используют формулировку Фердинанда Лассаля, который утверждает «диалектическую взаимозависимость цели и средства»:

Укажи не только цель, укажи и путь.
Ибо так нерасторжимо врастают друг в друга путь и цель,
Что одно всегда меняется вместе с другим,
И путь иной порождает иную цель[611]

.

Эта диалектика ясно показывает, что путь и средства не являются независимыми друг от друга, но эксплицитно она ничего не исключает. Бесспорно, методы сталинского террора полностью изменили цель. Однако это еще не объясняет, какие «жестокие» средства, которые во всех «реалистических» теориях рассматриваются как насильственные, могут применить отдельные люди, группы и движения в конкретной исторической ситуации. Коммунизм находит жестокость, но не создает ее, утверждает Мерло-Понти[612]. Теории прав человека – полная противоположность классическому марксизму – однозначны в этом вопросе: никакие методы и средства, противоречащие фундаментальным свободам человека, не являются легитимными. Они доказывают свою универсальность именно в отношении меньшинств, маргинальных людей, а также в отношении политических оппонентов. Отсюда понятно, что недопустимы никакие средства, противоречащие цели, в данном случае – осуществлению прав человека. Несмотря на все идеологические различия, ни венгерский писатель, ни французский философ, ни русский революционер в изгнании не смогли заставить себя принять эту бескомпромиссную позицию. В противном случае они перешли бы границу, что было бы равносильно радикальному пересмотру прошлого.

С точки зрения мировой истории эпоха сталинской этики завершена, хотя последствия травмы все еще ощущаются в Китае, Камбодже и на территории бывшего СССР. Подобная «реалистическая» этика, обладающая, пусть и временной, привлекательностью, может возродиться. Сегодня одним из кандидатов на ее место является исламский фундаментализм. Кроме того, несомненно, что активизация правых радикалов способствует смягчению строгих ограничений на политически приемлемые средства: ложь, ненависть, теории заговора, демонстрация символических и физических наказаний врагов теперь являются частью реальности так называемых социальных медиа. Сюда же относятся программа нелиберальной демократии, посткоммунистические авторитарные (Китай) или левые авторитарные режимы (Венесуэла). Все это части общего дискурса, который ведет к освобождению от собственной совести во имя другой, всеобъемлющей и высшей совести – Корана или того, что говорит, пишет, приказывает лидер нации.

Конца жестокости, ее дискурсам и нарративам, не предвидится, о чем свидетельствуют террор красных кхмеров в Камбодже, геноцид в Руанде и истребление боснийцев в югославских войнах. Эти события произошли несколько десятилетий назад, но готовность к расчетливому насилию, – которое не останавливается ни перед чем и, кажется, не знает границ, – не исчезла из этого мира. Жестокость меняет свое лицо и риторику.