Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Организованное преднамеренное насилие как форма обмена помимо оценки значимости жертвоприношений животных или людей, включает реципрокность и эквивалентность совершаемых действий. Отсюда ясно, что в этой культурной среде и в создаваемой ею нормальности действует свой понятный и рациональный порядок. Жирар говорит об этом с сарказмом, когда он вводит феномен замещающего действия, не имеющего логической направленности: «Нельзя же приравнять ритуальное жертвоприношение к спонтанному жесту человека, который пинает свою собаку, так как боится пнуть жену или начальника»[554].

Жертвоприношение – это в значительной степени упорядоченное или принудительное и контролируемое насилие. Акт жертвоприношения является жестоким, поскольку предполагает насилие над невинными людьми и ставит под сомнение их существование. Преднамеренное и расчетливое убийство невозможно без холодной отстраненности и исключает сопереживание жертве. Жертвоприношение позволяет совершить полностью оправданное убийство, потому что в нем, как кажется, исключены корысть и личный гнев. По замечанию французского антрополога, «всякое пролитие крови пугает»[555]. Дискурсы, узаконивающие месть и жертвоприношение, смягчают этот страх. Жирар подчеркивает, что в своих крайних формах насилие всегда осуществляется коллективно и публично.

IV. Реципрокность

Разница между жестокостью и местью заключается в том, что человек, готовый к жестокости, особенно мужчина, всегда может принять во внимание способность насилия обернуться против него самого. Это легитимирует его готовность к действию. Однако он действует в уверенности, что его жертва (или родственник) не сможет ему отомстить, потребовать от него ответной жертвы или представить его к суду. Элиас Канетти обратил внимание на эту взаимосвязь в своем анализе фигуры абсолютного правителя, хозяина жизни и смерти, живущего в иллюзии, что он стоит над миром других, к которому он не хочет принадлежать. Это относится и к жестокости древних богов. Аполлон, безнаказанно сдирающий кожу с флейтиста Марсия, не боится возмездия[556]. Месть содержит момент взаимности, предполагающий риск наказания, жестокость задает или создает асимметрию (поскольку возмездие невозможно).

Беат Уайсс, не соглашаясь с Канетти, интерпретирует историю Аполлона и Марсия эстетически, указывая на жестокую сторону аполлонического начала. В то же время этот миф можно рассмотреть с точки зрения теории власти. Высокомерный сатир бросил вызов своему божественному сопернику в искусстве игры и потерпел поражение. Бог должен утвердить свою силу, сурово наказав человека[557]. Жестокость всегда неявно подразумевает: я не могу и не должен проигрывать, и я докажу тебе это тем, как я обойдусь с твоим телом и душой. Жестокость греческих богов, сильных мира сего, мифологических сверхлюдей – что очень важно – никогда не наказывается[558].

В следующей главе мы перейдем от логики мести к драматическому периоду европейской истории между двух мировых войн. Хотя мести как ритуала уже не существовало, мотив, лежащий в ее основе, желание реванша и возмездия, а также чувство удовлетворения от мести сохранились. Вместе с тем здесь можно найти остатки ритуала: император Вильгельм короновался в Версале, и именно там побежденная Германия почти сорок лет спустя должна была подписать мирное соглашение с союзниками-победителями, не допускавшее каких-либо альтернатив и послаблений. Ненависть сторон друг к другу не исчезла по окончании Первой мировой войны. После нее остались не только победители и побежденные, но и тяга к насилию, так или иначе прорывавшаяся вовне. Так, в Германии и Австрии, странах, проигравших войну, глубоко укоренившаяся неприязнь к западным державам-победительницам переносится на невинных. Гитлер – вспомните его тон – вел себя как мститель, что делало его привлекательным в глазах традиционалистски настроенных людей. В «Моей борьбе» неоднократно встречаются требования сатисфакции за незаслуженное поражение 1918 года. Конечно, здесь также имеет значение феномен ненависти к себе, ключ к пониманию которой дает психоанализ. Начиная с работы Фрейда «По ту сторону принципа удовольствия», агрессия и инстинкт смерти рассматриваются как импульс, направленный против самого себя, а агрессия, выраженная вовне, – как вытеснение аутоагрессии (см. главу 12). Тем самым обнаруживается момент, трагическую силу которого испытывали на себе европейские евреи со времен Средневековья: они, чужие среди своих и свои среди чужих, не раз становились виновными во всех грехах. Этот коллективный подход переносит вовне насилие, разъедающее общество.