Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Другой дискурс является откровенно расистским, поскольку предполагает биологическую устойчивость расовых различий. Любой расизм встроен в «слабый», то есть поверхностный, плохо обоснованный биологический дискурс своего времени, расистский common sense[623], который ставит под сомнение ценность другого – колонизированного субъекта. То, что этот слабый и в то же время распространенный дискурс имеет фатальную тенденцию не замечать противоречия, показывают слова Стэнли: «По своему умственному развитию они ближе к бегемотам и крокодилам, нежели к нам с вами. Приходится за них решать, что им нужно, вот потому мы и заставили их подписать эти договоры. Зато дети их и внуки скажут нам спасибо. И очень может быть, когда-нибудь обожествят Леопольда, как обожествляют сейчас свои фетиши и пугала»[624].

Аргументация явно шаткая: с одной стороны, колониальный захват рассматривается как цивилизаторский акт по отношению к другим, еще неразвитым людям, а с другой – что противоречит традиционному представлению о развитии и образовании – он подкрепляется чудовищными стереотипами: здесь крокодил, очевидно, означает дикость и жестокость, а бегемот – грубость и неприятную внешность угнетенных. Суть в том, что подобные негативные характеристики являются следствием колониального порядка, который устанавливается символически – в уничижительном образе чужака-неевропейца – и вполне осязаемо – в асимметрии власти. С помощью бинарного кода «человек против животного» жителей Африки лишают человеческого достоинства – это необходимое условие для легитимации колониального насилия, при котором с работниками на плантациях допустимо обращаться как со скотом.

В конце концов Роджер Кейсмент порывает с обоими колониальными нарративами, «гуманистическим» и биологическим. Это выясняется в разговоре с командиром Жюньё, которого он призывает к ответу. Капитан цинично хвастается, что он больше не верит в гуманную миссию колониализма – «нести цивилизацию, свет христианства и свободную торговлю»[625]. Между официальной программой и реальностью существует вопиющий разрыв. Официальная программа претендует на то, чтобы принести цивилизацию «дикарям», но в реальной жизни к ним относятся хуже, чем к крокодилам и бегемотам. В то время как бельгийский офицер в своем поведении ориентируется на так называемые реалии, главный герой романа занимает прямо противоположную позицию: он убежден, что программа колониализма несовместима с соблюдением прав человека[626].

Чикотта[627] в романе Льоса становится символом почти безграничного насилия бельгийских надсмотрщиков и начальников, «подбадривающих» аборигенов, которые не желают работать. По силе удара чикотта превосходит все аналогичные инструменты, известные ранним цивилизациям. Этот инструмент еще раз демонстрирует холодный расчет, без которого жестокость не была бы тем, чем она является, а именно: действием, которое предполагает знание об оптимизации физической и психологической боли, причиняемой другому, но исключает любое сопереживание жертве. Указание на острую наблюдательность изобретателя чикотты подчеркивает это противоречие:

Говорили, будто некий капитан из «Форс пюблик» по имени мосье Шико, бельгиец из первой волны колонистов, человек с практической складкой и немалым воображением, наделенный к тому же отменной наблюдательностью, прежде остальных заметил, что бич, изготовленный не из лошадиных, тигриных или львиных кишок, а из твердейшей шкуры гиппопотама, несравненно прочнее и бьет больнее, и эта узловатая узкая полоска кожи на короткой деревянной рукояти способна лучше всякого иного кнута или хлыста ожечь, раскровенить, причинить боль и оставить рубец и к тому же еще легка и удобна в носке: любой надсмотрщик, дневальный, охранник, сторож, надзиратель может обмотать ее вокруг пояса или повесить через плечо и позабыть о ней до поры[628].