Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Позиция управляющих двойственна. Как только аргумент о том, что сообщения о жестокости на каучуковых плантациях являются клеветой, перестает быть убедительным, в ход идет расистская установка, что индейцы – нецивилизованные дикари, не знающие морали и законов. Здесь тоже «переворачивается страница», чтобы не видеть в зеркале собственный безобразный облик. Эта «зеркальная стадия» раскрывается в жарком споре между Кейсментом и главой каучуковой компании Виктором Израэлем. Представитель британской короны просит своего оппонента поставить себя на место аборигенов, которых некие чужеземцы силой заставляют покинуть свои поля и деревни ради каучука, притом что они не получат от этого никакой выгоды. Ответ владельца плантации обезоруживает:

– Я не дикарь, что разгуливает нагишом, поклоняется водяной змее якумаме и топит в реке новорожденных младенцев, если они, на свое несчастье, появились на свет с заячьей губой, – отвечал тот, саркастическим смешком подчеркивая свое отвращение. – Как вы можете ставить на одну доску амазонских людоедов и нас – первопроходцев, предпринимателей, коммерсантов, которые трудятся в нечеловеческих условиях и жизни свои кладут, чтобы превратить эти леса в цивилизованный край?[645]

Примечательно, как в этом отрывке связываются два момента. Предприниматель, участвующий в системе принуждения, в неудобном разговоре с обвинителем заботится о сохранении лица и позитивного самовосприятия. Но это возможно только в том случае, если он отвергнет предложение Кейсмента поставить себя на место «дикарей», представив его как оскорбление. Он словно переворачивает ситуацию и лишает «дикарей» человеческого достоинства. Быть дикарем в этой логике означает не быть человеком; Израэль не может поставить себя на место этих странных существ. Призыв к сопереживанию кажется расисту оскорбительным. Злобный, сардонический смех (con una risotada sardónica) – сопутствующая физическая реакция и демонстративное проявление расизма. Можно рассматривать это как речевой акт в контексте рационализирующей идеологии, которая обеспечивает самозащиту и нейтрализует любое чувство вины. Однако, как справедливо заметил Хоми К. Бхабха, у колониальных отношений есть и бессознательная сторона: наряду с желанием это прежде всего страх того, кто настаивает на своей цивилизованности, что он окажется таким же дикарем и каннибалом, как воображаемый оппонент[646]. С точки зрения психоанализа в жестокой системе проявляется расщепленная и подавленная теневая сторона личности ее создателя. Восприятие дикаря как чужака подкрепляет высокую самооценку пионера цивилизации, готового ради нее пойти на значительные жертвы, включая необходимость быть жестоким ко всему варварскому. Таким образом, даже собственные насильственные действия – как борьба против низменной, животной формы существования – получают благородный смысл[647]. В той мере, в какой традиционный гуманизм опирается на исключительное противопоставление человека и животного, он разделяет эту этику: с «животным» можно и нужно обращаться иначе, чем с человеком. В этой бинарной оппозиции отрицается, что сам человек – тоже животное. Для этого собственное «дикое и животное» начало проецируется на аборигенов. Сардонический смех колониального хозяина показывает, что расизм запечатлен в его теле и душе. Он отказывается взглянуть на себя в зеркало. Теоретическая критика или моральные обвинения едва ли могут справиться с этим состоянием ума, которое основано на глубоких, частично бессознательных механизмах, связанных со страхом, самозащитой и, возможно, нарциссизмом: я не только совершенно отличен от другого, но и лучше его во всех отношениях. Возможно, этот аффект формирует психологическую основу любой жестокости, даже небольшой и часто незаметной, например той, которую влюбленные иногда проявляют друг к другу.

11. Перед лицом нацистских пыток: Жан Амери

I. Изгнание морали во имя героического гиперморализма