Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Амери с сарказмом комментирует широко распространенное мнение о том, что заключенный теряет свое человеческое достоинство, например, когда он не может помыться, или если ему запрещают общаться на родном языке с представителями власти, или ограничивают его в выражении своего мнения. Мыслитель видит в такой концепции пыток «этический пафос» людей, не подвергавшихся избиениям[651], тех, кто не имеет личного опыта пыток. Мыслитель утверждает, что последствия пыток выходят далеко за рамки вывода об утрате узником человеческого достоинства:

Но я уверен, с первым же ударом, который на него обрушивается, он кое-что утрачивает, и предварительно это, пожалуй, можно назвать доверием к миру. Доверие к миру. Сюда относится многое: к примеру, иррациональная и логически никак не оправданная вера в нерушимую каузальность или столь же слепая убежденность в силе индуктивного умозаключения. Но более важным – а в нашем случае единственно релевантным – элементом доверия к миру является твердая вера, что другой человек, на основании писаных и неписаных социальных соглашений, обойдется со мной бережно, точнее, будет уважать мое физическое, а следовательно, и метафизическое существование. Границы моего тела суть границы моего я. Кожный покров изолирует меня от чужого мира: этим покровом я, чтобы доверие у меня сохранилось, должен ощущать только то, что хочу ощущать[652].

Позже Амери, не используя столь распространенное сегодня понятие травмы, возвращается к этому экзистенциальному разрыву, разрушению доверия к миру, как к самому решающему моменту переживания пыток, рассуждая в аподиктическом и крайне пессимистическом духе:

Кто подвергался пытке, уже не способен чувствовать себя в мире как дома. Стыд уничтожения неистребим. Поруганного доверия к миру, которое отчасти утрачивается с первым же ударом и окончательно – в пытке, не восстановить. Сознание, что ближний обернулся врагом, застывает в жертве сгустком ужаса: после этого невозможно смотреть на мир как на царство надежды[653].

В этот момент не может быть и речи о том, чтобы вернуть себе власть над собой, даже если все эссе Амери можно истолковать как запоздалую попытку сделать это. По его заключению, то, что прежде воспринималось как мир, исчезает с первым ударом. Презрительные улыбки других гестаповцев дают понять, что у этого нарушения границ и беззащитности есть своя, пусть и небольшая, аудитория, причем они контролируют всех – и бьющих, и истязаемых. Они лишь документируют безнадежность всякого сопротивления.

Кожа – это специфический пограничный феномен, ее можно рассматривать как мембрану, которая одновременно означает открытость и закрытость, безопасность и уязвимость[654]. Поэтому всякая пытка представляет собой оскорбительный акт близости[655], цель которого намного больше, чем причинение боли. А именно: интимность, к которой принуждает мучитель, направлена на разрушение психики. Неестественная пространственная близость истязателя делает возможным нарушение границ, которое является частью любого грубого насилия:

Однако с первым ударом доверие к миру терпит крушение. Тот другой, которому я физически противостою и с которым могу быть, только пока он не касается моих границ, сиречь кожного покрова, – тот другой, нанося удар, навязывает мне свою телесность. Он прикасается ко мне и таким образом меня уничтожает. Это как изнасилование, половой акт без согласия одного из партнеров[656].