Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Это противоречивое стремление к саморазрушению, полагает мыслитель, присуще национал-социализму и его «бюрократии пыток»[674]. Почему-то в этот момент в аргументации возникает пробел, пустота. В самом деле, Амери не исчерпал набор возможных выводов. Ведь указание на нигилистическую утопию садизма как ключ к пониманию суицидального по своей природе Третьего рейха могло бы быть убедительным доказательством сформулированного ранее тезиса о том, что пытки составляют суть национал-социализма.

В целом понятие «садизм» употребляется Амери нестрого. Использует ли он его, как предполагает критическая отсылка к Фрейду, в смысле психологического диагноза? или как форму идеологии и дискурса? может быть, как следует из его согласия с Батаем, он имеет в виду идеи французского философа-просветителя маркиза де Сада, которому садизм обязан своим названием?[675]

Де Сад придает своим философским трудам литературную форму в целях наглядности и защиты. Он изощренно меняет перспективу, чередуя утверждение и критику. Автор «Жюльетты» прекрасно знает, что в порнографии и изображении насилия решающее значение имеет выбранная перспектива. С точки зрения техники повествования можно выделить три возможности фокусировки: на преступнике, на жертве и на зрителе. В чрезмерных сценах романов де Сада мы находим перспективу сладострастного самоуничтожения и подчинения, позиции любопытных наблюдателей, словоохотливых истязателей обоих полов, сознающихся в своих преступлениях[676].

Литература не утверждает, она показывает нам нечто. В то же время литература – это сфера других, порой невозможных миров. Это обстоятельство обнаруживает онтическое различие между литературными фантазиями о насилии и реальными пытками в нашем мире. То, что террор и системное насилие подрывают и разрушают любую социальную сплоченность, минимальное доверие к ближним и общественным институтам, а в итоге и к режиму, использующему их, является слабым утешением. Несомненно, зло, банальное или нет, не может быть устойчивым в своей абсолютной исключительности и радикальности: в какой-то момент оно терпит политический крах, но прежде устраивает кровавую резню невинных людей. Жестокость имеет фатальный социальный эффект – она разрушает социальную сплоченность.

IV. Стирание границ. Гитлер и де Сад

Возражая Амери, можно заметить, что, хотя сексуальные моменты не играют решающей роли в некоторых проявлениях жестокости, в его тексте встречаются соответствующие указания, например там, где пытки описываются как физическое насилие и проводится аналогия с изнасилованием. Сюда же относится размышление о коже как уязвимой границе, отделяющей Я от чужого мира. Сексуальный акт, даже если он совершается по обоюдному согласию и доставляет удовольствие, предполагает нарушение границ. Вольное или невольное разделение (в двойном смысле слова «разделять») этих физических и психологических границ дает примерное представление о том, что мы называем интимностью[677]. То, что сексуальные оргии в сочинениях де Сада заражены насилием, вовсе не случайно, напротив, это вполне обоснованно и необходимо в его системе. Сексуальность – это ворота, через которые проникает жестокость. Жестокость всегда связана с нарушением интимности. В адаптации Пазолини, фильме «Сало, или 120 дней Содома», где имя Сало в названии указывает на параллель между поздним фашистским режимом в Италии и библейским Содомом, текст де Сада используется как фон для более глубокого психологического понимания фашизма; в фильмах Лины Вертмюллер сексуальное желание и насилие также идут рука об руку[678].

Пытка, суд и анализ – следствия переживания личного разрыва и слома во всей многозначности этих понятий. В эмоциональном плане текст вызывает и оставляет после себя ощущение глубокого пессимизма, явно противоречащего просветительской деятельности Амери, который был политически заинтересован в установлении причин триумфа этого саморазрушительного режима и тщательной фиксации их в форме самоанамнеза, причем в то время, когда подобное примирение с прошлым еще не стало распространенным.

Высказывались разные предположения о том, почему примерно через год после выхода книги мыслитель покончил с собой. В дополнение к программной работе Амери о самоубийстве[679] для объяснения этого поступка можно сослаться на утрату доверия к миру, диагностированную в эссе о пытках, – невосполнимый экзистенциальный ущерб, по выражению философа. Как известно, другой выдающийся автор эпохи холокоста, Примо Леви, также совершил самоубийство.

V. Личное дополнение