Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

В порядке исключения завершим эту главу сценой эпохального разговора в Институте Фридриха Наумана в Бонне между бывшим узником концлагеря Жаном Амери и архитектором Третьего рейха Альбертом Шпеером, ставшим преступником из-за карьерных амбиций и, вероятно, лишь во вторую очередь по убеждениям. Австрийскому мыслителю (чья жизнь вскоре после этой встречи трагически оборвалась) во время разговора было явно не по себе: ему пришлось беседовать с человеком, само присутствие которого можно было бы интерпретировать как запоздалое извинение высокопоставленного функционера национал-социалистического режима перед одной из его жертв, что Амери мог бы с полным правом решительно отвергнуть. Его оппонент, переживший режим совершенно иначе, говорил общие фразы о мировой истории и о Гитлере, приводил свои доводы с правых позиций – вероятно, ссылаясь на Георга Фридриха Юнгера, брата Эрнста Юнгера, – в пользу нового экологического мировоззрения, которое прекрасно сочеталось с его прежними воззрениями. Впечатление производили не только ответные реплики Шпеера, но и его красноречивое молчание. Амери имел дело с оппонентом, который, несмотря на отдельные критические замечания, был не в состоянии адекватно, а значит болезненно для себя самого, описать свою прежнюю роль, и вместо этого принял роль раскаявшегося невольного соучастника и соблазнителя. У преступника и жертвы не было общего нарратива.

Но самым существенным было то, что этот некогда могущественный человек фюрера жил в теле, по-прежнему носившем на себе отпечаток национал-социалистической этики жестокости. Он занял позицию человека, который рассказывал неудачную историю своей жизни, испорченной внешними обстоятельствами, и поэтому претендовал на право говорить. Его общие высказывания об экологии и технике заменяли идеологию, которая в свое время сделала его великим и которую он прославил. Конечно, он говорил иначе, чем тогда, и все равно так же, возводя невидимую стену не только перед другим, но и перед самим собой: в этом ключ к пониманию очень специфической жестокости воина, научившегося строгости по отношению к себе. Абстракция тоже может быть жестокой. Его оппонент, который ясно и аргументированно описал ему свою позицию в Третьем рейхе, жил в теле, умеющем рассказывать о том, что значит испытать жестокость на себе. Переживаемая жестокость, воображаемая и реальная, никогда не бывает просто дискурсом, разве что таким, который запечатлевается в телах людей.

12. После Фрейда

I. Фрейд в конфликте

В конце книги невозможно повторить все, даже если бесконечно расширять заключительную часть, как во многих симфониях конца XIX века, которые не хотят заканчиваться. Литературные, философские и исторические тексты, посвященные преднамеренному и целенаправленному насилию, так же неисчерпаемы, как и волны коллективных и организованных расправ, возникавшие на протяжении истории человечества. Те, кто занимается этой темой, найдут немало ценного в области кино, визуального искусства и музыки. Все эти мысли неявно выражены в нашем длинном эссе.

Мы не будем пользоваться приемом многократно откладываемой концовки, к которому часто обращались композиторы прошлого; вместо этого мы соберем оставшиеся крошки. В ходе изложения снова и снова, то тут, то там всплывало имя Фрейда и вопрос о том, какой вклад может внести психоанализ в исследование интересующих нас проблем. Среди авторов, описывающих и интерпретирующих жестокость как специфическую форму насилия, было немало тех, для кого отмежевание от основателя психоанализа вполне логично и необходимо, – это, например, Музиль, Канетти, Шпербер, Амери. В книге «Масса и власть» Канетти оспаривает идею переноса, выдвинутую Фрейдом, и значение лидера для возникновения массы. Музиль критикует фрейдовскую психологию за ее спекулятивность, Шпербер – за исключение социальных вопросов, Амери – за гипертрофию сексуального.