Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Почти все, что мы называем «высшей культурой», покоится на одухотворении и углублении жестокости – таково мое положение; «дикий зверь», о котором шла речь, вовсе не умерщвлен, он живет, он процветает, он только – обожествился. То, что составляет мучительную сладость трагедии, есть жестокость; то, что приятно действует в так называемом трагическом сострадании, в сущности даже во всем возвышенном, до самых высших и нежнейших содроганий метафизики, получает свою сладость исключительно от примеси жестокости[438].

Перечислив примеры не только из европейской, но и из японской культуры, которые доказывают эффективность «зелий великой Цирцеи „жестокости“», философ задается вопросом, действительно ли она воспламеняется только при виде чужих страданий. Ницше отрицает это, указывая на «опасные содрогания жестокости, обращенной против самой себя»[439]. В условиях современности жестокость вынуждена оправдываться. Ницше решает эту проблему, вводя метафизическое утверждение, что человеком движет воля к власти как воля к самосохранению. Из этого предполагаемого основного свойства человека выводится этика, соответствующая вероятному condition humaine[440]. Однако затем жестокость облагораживается, возвышаясь до самоистязания, как в порнографическом паноптиконе де Сада (см. главу 7). Преднамеренное насилие, которое человек совершает над другим, получает свое удовлетворение и оправдание не в зависти и злорадстве, а скорее в героическом самоутверждении. Суть этики Ницше можно выразить так: то, что я заставляю тебя испытывать, я также пережил сам. Джорджи Колли связывает этот остроумный взгляд с философией страдания Артура Шопенгауэра – несмотря на критику Ницше, обращенную против своего предшественника, – который проповедует не этику жестокости, а, напротив, этику воздержания и самоотречения, где Будда выступает как альтернатива Иисусу[441]. В этом отношении тезис об идейной близости Шопенгауэра и Ницше вводит в заблуждение. Стоит заметить, что в некоторых местах Ницше говорит о сублимации жестокости, так что благосклонный интерпретатор мог бы провести аналогию с идеей Фрейда о сублимации либидо. Речь идет об отказе от влечения, при котором происходит смещение объекта агрессии, тогда как энергия влечения (сексуальность, агрессия) сохраняется. В работе «К генеалогии морали» Ницше пишет: «Позволительно даже допустить возможность, что и наслаждению от жестокости вовсе не обязательно было исчезать полностью: оно лишь нуждалось – поскольку боль стала нынче ощутимее – в некоторой сублимации и субтилизации»[442]. В определенном смысле можно сказать, что сама жестокость является вторичным явлением, рационализированной и утонченной формой аффективного насилия и агрессии; это, однако, не означает, что тем самым сводится к минимуму ее разрушительный потенциал – разница лишь в том, что в жестоких стратегиях насилие применяется целенаправленно, с ориентацией на действие, расчетливо. Сублимация заключается в том, что жестокость создает дистанцию и откладывает первичное аффективное удовлетворение.

Этот подход приводит Ницше к полному переосмыслению и переоценке сочувствия, к отрицанию христианской и светской форм сострадания как проявлений слабости, поскольку они ставят себя в зависимость от другого, тем самым утверждая собственную недостаточность. В драматическом, подражающем устной речи фрагменте «Мы и вы» он противопоставляет ложному состраданию «обратное сострадание»:

И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к «твари в человеке», к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, – к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание – разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания как от самой худшей изнеженности и слабости?[443]