Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Ни Хоркхаймер, ни Адорно, ни Барт, однако, не исследуют подробно – что особенно удивительно в случае семиотика Барта – повествовательную конструкцию порнографического диспозитива, его паттерны и неясные места, роль речи и приемов, изысканных и в то же время грубых, посредством которых ограничиваются и направляются не только действующие лица, но и зрители. В текстах де Сада эти эстетические ухищрения нужны главным образом для того, чтобы провести инициацию читателя. Подобно юной Эжени, героине «Философии в будуаре», сексуально инициированной своей тетей и несколькими мужчинами-либертинами, которая проходит ритуальную дефлорацию в социальном эксперименте совокупительного сообщества, читатель де Сада попадает в те сегрегированные пространства, где разворачиваются эротические сцены[473].

Не случайно один из самых известных текстов де Сада – «Жюльетта, или успехи порока» – начинается с указательного местоимения, которое риторически придает тексту автобиографичность и интертекстуально связывает его с другой женщиной-рассказчицей Жюстиной: «Мы с Жюстиной выросли и получили воспитание в Пантемоне»[474]. Местоимение «я»[475] указывает на то, что рассказчик – это человек, который сам играет главную роль в происходящем. Здесь сохраняется перформативный элемент, который лежит в основе любого повествования и в то же время как бы исчезает в романе в основном благодаря вездесущему наблюдателю, не упускающему ни одной детали. Начиная с эпохи Просвещения автобиографические форматы передают саму жизнь и символически ценный капитал «подлинного» опыта. В этом типе текста «я» соотносится с тем способом говорить о себе, без которого было бы невозможно признание во всех его формах. Признание – это эксплицитная и радикальная форма автобиографической речи и письма. Это общение в подлинном смысле этого слова, коммуникация, ориентированная на со-общение, на участие. Она всегда предполагает меня как внимательного и сочувствующего читателя. Там, где текст начинается с «я», слышен голос, написанное воспринимается как мимесис[476] произнесенного.

Действие, как справедливо отмечает Барт, начинается в закрытом месте. Главная героиня, которая в самом начале дает весомое обещание своим читателям мужского и женского пола, знакомится с сексуальностью в уголке, совершенно скрытом от мира, – в монастыре. Это указывает на наличие в структуре текста двойного кодирования, характерного не только для порнографического нарратива де Сада. Монастырь описывается как гетеротоп, причем – как мы уже знаем, это играет решающую роль и в раннем романе Роберта Музиля, – закрытость от внешнего мира делает возможным нарушение границ. Это место тайны сексуальности и, как мы покажем далее, жестокости. Закрытость и стирание границ взаимообусловлены, конституируют исключительность и делают возможной ту тайну, раскрытие которой является настоящим обещанием женского Я, Жюльетты. По понятным причинам аморальное скрывается за стенами[477], это тайна, известная лишь немногим посвященным. Согласно Барту, закрытость – это не просто мера практической предосторожности: она указывает на качество существования, которое не случайно протекает, как правило, во владениях господ и/или служителей религии, то есть людей, представляющих высшие классы, – в монастыре (Kloster) и замке (Schloss); оба этих слова, одно, производное от латинского, и другое, германское, этимологически связаны с закрытостью и замкнутостью (см. главу 2).

Таинственный монастырь становится центром двух взаимосвязанных нарративов. Первый – критика религии, раскрытие настоящего, откровенно злого и гнусного облика католической церкви – вспомните сегодняшние дебаты о сексуальных злоупотреблениях – принадлежит к числу традиционных тем Просвещения, особенно во Франции XVIII века. Второй – монастырь как убежище для всех свободных духом, которые не желают, чтобы церковная цензура и дальше подавляла их страсти и желания. Во встречном движении нарративов второй подрывает серьезность первого холодным, непристойным смехом. Оказывается, никто не испытывает такого сексуального возбуждения, как эти якобы благочестивые обитатели святых мест. То, что все эти мнимые аскеты, герои де Сада, получают наиболее яркие впечатления от полового соития, подтверждает неотразимую силу сексуальности, официально отвергаемую церковью. Повествование де Сада представляет собой маскарад свободных людей, которые переодеваются в монахов и монахинь и выходят на сцену. Иными словами, Жюльетта – абсолютно ненадежная рассказчица. Порнографический нарратив – это игра, которая служит фасадом и делает читателей виртуальными участниками сексуальной одержимости.