Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Этот культ жестокого находится в центре размышлений Хоркхаймера и Адорно. Дискурсивным основанием служит холодная рациональность, изображенная де Садом: «Жюльетта […] не олицетворяет собой, выражаясь психологически, ни несублимированное, ни регрессивное либидо, но – интеллектуальное удовольствие от регрессии, amor intellectualis diaboli[506], стремление побить цивилизацию ее же собственным оружием»[507]. В этом контексте франкфуртские мыслители говорят о самонаказании преступника и свободе от аффектов, проводя параллель со стоицизмом[508]. Ссылка на позднеантичное философское учение, вероятно, связана с тем, что у стоиков утрата спонтанных аффектов, своего рода аффективная аскеза, компенсируется совершенной невозмутимостью человека, который не позволяет себе эмоционально вовлекаться в происходящее. Сладострастникам де Сада не интересно простое удовлетворение похоти, хотя они постоянно утверждают обратное; они хотят доминировать и контролировать ход сексуальной и жестокой игры, а значит, и ее участников.

Это холодное спокойствие находится в определенном противоречии с провозглашаемой авантюрностью их действий. Мировоззрение Жюльетты предвосхищает «реализм» Ницше и связанное с ним допущение («опасно жить»[509]), как и его согласие с тем, что слабые погибают. На них возлагается ответственность за состояние мира, поскольку они породили рабскую мораль христианства[510]. Итак, рациональность как средство сохранения себя и власти становится главным двигателем жестокости, которая, согласно основному тезису критической теории рациональности, проявляется уже в интеллектуальном акте в виде приоритета общего над особенным. Риторика текстов де Сада ясно показывает, что индивидуум не имеет никакого значения и зачастую заменяется со ссылкой на общее, которое, однако, остается зловеще пустым.

По мысли Адорно и Хоркхаймера, в своем прославлении силы и жестокости де Сад выступает как предшественник Ницше. Как замечают франкфуртцы, «германский фашизм» возвел «культ силы в доктрину всемирно-исторического масштаба» и одновременно довел его до абсурда. Так в «Диалектике Просвещения» намечается столь же странный, сколь и типичный поворот. Это снова негативная диалектика, которая видит правильное в неправильном и таким образом становится своего рода реабилитацией де Сада и Ницше.

Этот аргументативный поворот происходит в момент, когда герои «Жюльетты» касаются темы христианства и проповедуемого им сострадания. Клервиль, один из авторитетных голосов повествования, которая, особенно в начале, берет на себя роль наставницы юной Жюльетты, рассуждает о жалости к другим:

Итак, это чувство – не что иное, как элементарная слабость и малодушие, еще одним тому доказательством служит тот факт, что оно особенно часто встречается у женщин и детей и редко – у тех, кто обладает достаточной силой. По той же самой причине бедняк более беззащитен в этом смысле: он живет ближе к несчастьям, нежели богатый человек, чаще видит их и скорее склоняется к сочувствию. Выходит, все говорит о том, что жалость, вещь, далекая от подлинной добродетели, представляет собой слабость, рожденную страхом и созерцанием несчастий, слабость, которую следует жестоко подавлять еще в детстве, когда начинают устранять чрезмерную чувствительность, ибо чувствительность совершенно несовместима с философским взглядом на мир[511].

Опираясь на этот фрагмент, Хоркхаймер и Адорно предполагают, что речь действительно идет о стоицизме. Однако в этом можно усомниться, ведь, как мы видели, сдержанность стоиков принципиально исключает жестокость как жизненную установку (см. главу 4).

VI. Полный контроль над телом

Монотонное течение порнографических сцен нарушает глава, в которой либертины основывают «Братство друзей преступления». Устав братства, утопическая конституция, включает по меньшей мере сорок пять параграфов и, кроме того, кодекс поведения с двенадцатью дополнительными правилами и принципами.