Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Индивиды, как мужчины, так и женщины, изначально равны в праве на удовольствие. Вводится полный запрет на религию. Вместо них принимаются религиозные элементы, перешедшие в свою противоположность, такие как ритуалы богохульства и заповедь о богатстве. Категорически запрещаются семейные узы, личная дружба и любовь. Обязательны присутствие на собраниях, промискуитет (включая проституцию) и разврат; осуждаются личная жизнь, а вместе с ней секреты и отношения двух людей. Пожилые люди не приветствуются, деторождение объявлено вне закона, преступность одобряется, допускаются сексуальное порабощение людей и гарем как гетеротопия. Сочувствие, порядочность и добрый нрав наказуемы. Интересно, что азартные игры, а также проявления ревности, болезни и беременность строго запрещены. Буржуа, к коим относятся почти все без исключения участники братства, создают радикально антибуржуазную программу.

Количество запретов (брак, размножение, частная жизнь, религия, мораль, приличия) и ограничений (секс, беспорядочные половые связи, преступления) поражает воображение. В этом универсальном борделе[512] непрерывно осуществляются механические действия, управляемые категорическим императивом сексуальности, а «похоть» главенствует как «добродетель женщины». С одной стороны, возникает перевернутый мир, где ритуалы вроде христианской мессы заменяются на свою полную противоположность, с другой – замкнутый социальный космос, не только авторитарный, как подвергающаяся нападкам католическая церковь, но и имеющий пугающие тоталитарные черты. В основе этой программы лежит момент самоустранения. В конце концов ищущий удовольствия индивид, отправная точка проекта, оказывается под угрозой исчезновения из-за разрушения его или ее собственной приватной сферы, создания абсолютной прозрачности, системы контроля, в которой все присматривают друг за другом. В сообществе не допускаются любые формы близости и солидарности. Избранный президент – эту должность поочередно занимают мужчины и женщины – действует как своего рода полицейский орган, контролирующий братство[513]. В свойственной литературным текстам двусмысленной манере здесь сочетаются радикальность и амбивалентность. В мире де Сада, в равной мере утопичном и антиутопичном, эгалитарном и абсолютистском, порок властвует над людьми. Перед нами противоречивый образ мира, о котором мы не знаем, насколько он может приблизиться к жизненному миру человека.

VII. После смерти Бога

Тексты де Сада содержат двойную повествовательную матрицу, поэтому беседы Жюльетты и ее друзей всегда могут быть интерпретированы в том числе как критика господства. Сам романист пользовался этим, чтобы оправдаться перед своими цензорами и гонителями. В случае с развратным папой, который оказывается особенно хитрым и изощренным секс(уал)истом, критика обнажает истинное лицо церкви, скрытое за маской благочестия и порядочности; к тому же этот папа, либертин в католическом одеянии, ничем не отличается от всех остальных циников мужского и женского пола, населяющих мир де Сада. В этом смысле авторы «Диалектики Просвещения» говорят о том, что критика сострадания у де Сада и Ницше содержит также истинный момент, который, правда, может быстро обернуться ошибкой:

Противники сострадания не пожелали отождествить человека с несчастьем. Существование несчастья было для них позором. Их деликатное бессилие не могло стерпеть того, чтобы по отношению к человеку была выказана жалость. С отчаяния переключились они на восхваление власти, от которой они тем не менее на практике всегда отмежевывались там, где мостили для нее пути[514].

Ссылка на биографию спорна, поскольку она переносит акцент с вопроса о влиянии конкретного дискурса о жестокости на частную жизнь его автора. Проблема интеллектуального, политического или эстетического значения де Сада мало связана с тем фактом, что он томился в темницах французского абсолютизма.

В конце концов, Хоркхаймер и Адорно предпринимают проблематичную попытку спасти «Скандальные хроники» де Сада, которые они, с одной стороны, рассматривают как один из источников кольпортажной литературы XIX века и массовой литературы XX века, а с другой – сближают с современным гомеровским эпосом, срывающим последние мифологические покровы, с «историей мышления как органа господства». Де Сад, утверждают философы, «не предоставил противникам Просвещения» возможности «заставить последнее ужаснуться самого себя», что делает его творчество инструментом его «спасения»[515]. Оглядываясь на Ницше, который, как указывалось выше, в «Диалектике Просвещения» стоит в одном ряду с де Садом, они замечают: