Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

В работе «Место рассказчика в современном романе» Адорно заостряет это утверждение: «Рассказать что-то – значит сказать что-то особенное, и именно этому препятствует управляемый мир стандартизации и единообразия»[524]. Негативная диалектика в смысле Адорно, конечно, может быть применена к миру де Сада, который в понимании философа выступает как мифический мир, где особенное растворяется в потоке сексуального мифа. Де Сад не так много говорит об особенном, что связано в том числе с запретом на индивидуальную, конкретную любовь. Ведь любовь, в частности эротически окрашенная, – это всегда частный случай, момент физической и психической жизни человека, его биографии. Секс а-ля де Сад создает равенство в абстрактном обмене сексуальными объектами и игрушками. Более того, цинизм героев делает очевидным, что, вопреки прославляемому сексуальному удовольствию, их идеология, их дискурсы и нарративы, которые, по идее, должны быть связаны с оптимистическим мировосприятием, в своей сущности враждебны миру. Если мир злой и жестокий, то утвердиться в нем можно только практикуя искусство силы и развивая соответствующие техники превосходства. С этим связан и атеизм, выходящий далеко за рамки антиклерикализма. Жюльетта и ее друзья предвосхищают взгляд Достоевского, что после смерти Бога все позволено. В этом смысле преступления и разврат являются проверкой на мужество и стойкость их мировоззрения. Несомненно, они, как и все радикальные атеисты, находятся в непонятной негативной зависимости от того, чье существование они отрицают. Как ни странно, они ведут с Богом безмолвный диалог, непрерывно доказывая ему, что его, морального арбитра, не существует. В этом смысле комплекс порнографии и жестокости включает безмолвный обмен словами с Творцом мира, который объявляется мертвым. Их непристойные действия – это объясняет, почему атеизм так необходим для вступления в тайное братство, – также являются провокацией против Бога. Так, группа либертинов инсценирует новозаветную весть о спасении, превращая ее в непристойное порнографическое зрелище. Бог Отец распят, замучен и уничтожен. Затем его «невестка», что примечательно, «Дева Мария», подвергается порке и насилию. Наконец, «Сын» также выпорот, распят и изнасилован. Для этого приводится красивый молодой человек, над которым совершается квазиритуальное сексуальное «жертвоприношение»[525]. Из этого можно сделать вывод, что порнографический рассказ представляет смерть Бога, его убийство как акт унижения (до крайности возбуждающий Жюльетту[526]).

Все участники этой кощунственной сцены молчаливо предполагают присутствие Бога примерно в том же смысле, что и детская языковая игра, как бы утверждая: «Ага, тебя же нет». Теперь мы можем делать все что захотим. Тем самым отменяется христианская идея о том, что искупительная жертва Иисуса нарушает логику жертвоприношения. Такой подход совместим со всеми идеологиями, которые предполагают, что жертвоприношение необходимо и имеет непреходящее значение, что культура и общество не могут обойтись без этого пугающего или, с функционалистской точки зрения, пугающе эффективного механизма.

Как и в современных литературных текстах и стилизациях, в романах де Сада также есть сюжеты, голоса и персонажи[527]. Однако если мы примем во внимание их литературную хрупкость – а это подразумевает невозможность отождествления с либертинами, – то окажется, что утверждениям этих персонажей не обязательно верить.

Есть множество способов прочтения литературных текстов, в том числе, например, субверсивное декодирование. Но они не дают ответа на вопрос, существуют ли люди, которые совершают подобные действия, и почему они это делают. Дискурс, который де Сад приписывает своим героям, – это, несомненно, чистое, бессовестное и бесстыдное вторичное удовольствие от жестокости. Они уверены, что при определенных обстоятельствах жестокая игра может быть более привлекательной, чем сочувствие. Но и здесь мы сталкиваемся с удивительным парадоксом: жестокие люди профессиональны в своей чрезмерности, они с удовольствием позволяют себя пороть, чтобы затем самим пороть и унижать себя еще лучше и, главное, изощреннее.