Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Своеобразная смесь радикального равенства и радикального неравенства, которую мы встречаем в мире де Сада, прослеживается в разных формах расизма эпохи колониального господства и в национал-социализме. Угнетенные – это не только экономические и политические рабы, как показано в романе Франчески Меландри, посвященном итальянскому колониальному господству в Эфиопии, столь же краткому, сколь и жестокому[528], но и легкодоступная сексуальная собственность всех колониальных хозяев, чем-то напоминающих либертинов из «Жюльетты» и других текстов. Это смешение обнаруживается в главном герое романа Джонатана Литтелла «Благоволительницы», офицере СС Максимилиане Ауэ, и в некоторых персонажах из «Параллельных историй» Петера Надаша. Вероятно, заслуга таких историй о преступниках холокоста и колониализма в том, что они позволяют выявить это сходство с коктейлем sex and crime[529] де Сада.

Отвечая на возможное возражение, что все эти тексты являются литературными, а не научными, философскими или историческими, следует сказать, что литература, по крайней мере потенциально, может рассматриваться как форма мысли, как «интеллектуальное созерцание» (Шеллинг). И наоборот, философию, вслед за Агнес Хеллер, можно понимать как литературный жанр[530]. Де Сад и Ницше не случайно выбирают литературные темы и жанр эссе (см. главу 6). С вступлением на литературное поле возникает феномен игры, в которой изобретается другая реальность, а также появляется возможность убедить в амбивалентности и двусмысленности через расщепление персонажей. То, что у Ницше и де Сада представлено в виде игры, в XX веке, при очень специфических исторических обстоятельствах, превратилось в кровавую реальность. Для того чтобы осветить эту трагическую негативную диалектику, Хоркхаймер и Адорно также выбрали «обходной» путь анализа литературы.

Непреходящее значение интерпретации Хоркхаймера и Адорно состоит в том, что они понимают фашизм не просто как разрыв цивилизации, что предполагает распространенный либеральный и гуманистический нарратив, а раскрывают его разрушительные и губительные тенденции в недрах западной культуры, например, в бессмысленной рациональности или в тех формах экспроприации, которые присущи капиталистической экономике. В случае с фашизмом и национал-социализмом «Диалектика Просвещения» исходит из того, что оба режима воплощают самую радикальную противоположность Просвещению и в то же время являются его неотъемлемой частью. Работа, написанная в основном в последние дни национал-социализма, фактически в изгнании, пронизана фундаментальным пессимизмом: кажется, что выхода нет, и современный западный мир «перевернутого» Просвещения в самом своем капиталистическом устройстве стал тоталитарным. Таким образом, фашизм оказывается лишь самым ужасным следствием этого исторического факта. Радикальность непроизвольно влечет за собой принципиально неустранимое бессилие и слепоту. Их можно было бы преодолеть, обратившись к положительному наследию западного Просвещения, правам человека, гражданскому обществу, критике и формам демократического контроля, чем и занимались Хоркхаймер и Адорно как публичные интеллектуалы в ФРГ 1950–1960-х годов.

IX. Похвала холодности

Пример де Сада наглядно показывает, что существует специфический современный дискурс о жестокости, который как бы символически подпитывает ее. В особенности после 1945 года он стал таким же скрытным, как и герои романов французского аристократа, чья жизнь протекает в будуарах, замках, монастырях и дворцах. После краха тоталитаризма в Европе в 1945 и 1989 годах и закрепления прав человека жестокость как тема сохраняется в литературных кругах, где она принимает различные образы и рассматривается (или подразумевается), например, как требование отстраненности, восхваление холодности или критика гуманизма.