Жестокость. История насилия в культуре и судьбах человечества

Это первые строки романа «Разбитый апрель» (Prilli y thyer) албанского писателя Исмаила Кадаре, увидевшего свет в 1980 году, во времена коммунистического режима Энвера Ходжи[532]. Как показывают некоторые детали третьей главы – ландо, упоминание о королевстве, – действие происходит в 1930-е годы, хотя повествование разворачивается в поздний коммунистический период[533]. Мужчину, скрывающегося в полумраке, зовут Гьорг Бериша: он ждет другого человека, чтобы убить его. Тема романа – кровная месть, ритуал организованного убийства, который сохранялся в некоторых периферийных христианских областях Земли вплоть до XX века. Череда взаимных убийств представителей двух враждующих семейств, Бериша и Криекик, тянется семьдесят лет; за это время в стране несколько раз менялись политические режимы, однако изменения не касались этой горной местности в глубине Албании. Сорок четыре человека уже стали жертвами этого «макабрического хоровода» мести[534]. Будет и сорок пятая – роман заканчивается так же, как и начинается, только на этот раз жертвой становится сам Гьорг Бериша.

Мы вовсе не хотим сказать, что кровная месть, существовавшая также в отдаленных районах Пелопоннеса и на Сицилии в XX веке, или ритуальный поединок относятся к той форме насилия и агрессии, которую мы называем жестокостью и исследуем в этой книге. Скорее, можно с уверенностью утверждать, что жестокость здесь присутствует на вторичном уровне: глава семьи оказывает на Гьорга сильное давление и заставляет его убить другого невинного молодого человека из враждебной семьи, чего он явно не хочет делать. За полгода до этого он ранил своего противника Зефа Криекика в шею, боясь изуродовать жертву выстрелом в лицо.

Здесь существует психологическая граница между безразличием и хладнокровием с одной стороны, стыдом и сочувствием – с другой. Домодернистский героический дискурс, в центре которого (например, дуэли) находится восстановление чести, подразумевает полный контроль над всеми чувствами, нарушающими логику спланированного убийства: сюда, разумеется, входят все формы внимания, мягкости, нежности, сочувствия и пощады. В этом социокультурном контексте категорический императив морального поступка звучит так: «У кого в руках оружие, тот и должен убивать»[535]. Если кто-то пренебрегает заповедью мести, то он оказывается вне социального и символического порядка, основанного в первую очередь на принципе чести – ценности, которая при таком взгляде на мир постоянно находится под угрозой.

Албанский Канун, где закреплено право на кровную месть, тщательно регламентирует процедуру, прописывая все вплоть до мельчайших деталей[536]. При этом особое значение приобретает момент театрализации. После того как мститель застрелил человека, труп нужно перевернуть на спину и приставить винтовку к голове.

Другим жителям деревни необходимо сообщить точное место преступления. Нужно подтвердить, что мститель, «пораженный кровью», убил свою жертву. Албанский закон кровной мести требует, чтобы труп убитого был передан его семье, а о его смерти узнали в родной деревне.

Ритуальное убийство подчиняется логике долга в двойном смысле этого слова, поскольку и ранение, и смерть имеют свою цену. Ранение наказывается епитимьей либо наложением запрета на убийство кого-либо из враждебной семьи. Теоретически это могло бы положить конец кровной мести. Однако для отца Гьорга, чтущего традиции, об этом не может быть и речи, поскольку дело касается чести семьи. Сын, который своей неудачной местью погубил честь и благосостояние своей семьи, оказывается в долгу перед ней[537].

Далее, согласно ритуалу, семья преступника посылает четырех переговорщиков в семью убитого, чтобы получить малый и большой обет. По указанию своего отца, ответственного за соблюдение Кануна, послушный сын должен присутствовать на похоронах своей жертвы. Великий закон пощады продлевает срок до тридцати дней, в течение которых Гьорг отправляется в башню Ороша, чтобы заплатить налог на кровь – компенсацию за совершенное убийство. Таким образом, продление срока по малому и большому обету служит в том числе для успокоения страстей.

Рассказчик снова и снова подчеркивает, что в этой непростой ситуации люди остаются спокойными и сдержанными, несмотря на горе и печаль: «Ненависти в их глазах не было; скорее они казались холодными, как этот мартовский день, такими же холодными и отстраненными, как накануне у Гьорга, когда он ждал в засаде»[538]. Эта ситуация является стрессовой и даже травмирующей прежде всего для невольного преступника, вынужденного переживать страдания вместе с людьми, которым он причинил боль, совершив предписанный правилами поступок из верности своей семье. Царапины, нанесенные «потерпевшими», которые Гьорг воспринимает как «кровавые маски», также являются частью ритуала.