Читаем Жили два друга полностью

И вообще милая девушка, вы должны знать, что хирург Дранко вернул к жизни всех до единого из летчиков, попадавших к нему на операционный стол. - Он вдруг осекся и как-то болезненно сузил глаза, словно смотрел на яркий свет и не мог этого яркого света выдержать. - Всех, кроме одного... Дранко повернулся и вышел из холла, высокий, негнущийся. Сестры молча последовали за ним. На пороге он, не оборачиваясь, громко сказал: - Сегодня в палату вас не пущу. Сейчас вашему Николаю сделали укол, он спит. Сон для него лучший лекарь. А вот завтра - пожалуйста...

Все ушли, лишь Зарема осталась в мрачном холле.

Но теперь одиночество больше не тяготило её. Она знала, твердо знала: Николай будет жить. Этот странный, грустный пожилой хирург развеял все опасения. Значит, Коля дышит, и крепкое, сильное тело его свободно от осколков, а на раны наложены бинты и повязки но всем правилам медицины. А раз он жив, то все в этом мире остается по-прежнему, и уже можно дышать сыроватым весенним воздухом этого чужого края, смотреть в окошко на багровый серп месяца и думать, думать о будущем.

Она оы, наверное, долго ещё предавалась размышлениям, но в эту минуту через холл пробегала сестра-блопдиночка, одна из тех, что помогала переносить раненого Демипа с брезентовых носплок на тележку. Увидев Зарему, она вдруг остановилась, голубые глазки удивленно окинули её с головы до ног.

- Здравствуй, - сказала она, делая шаг навстречу.

Магомедова подняла голову, не зная, как себя повести, но лицо у медсестры было таким подкупающе добрым, что Зарема тоже заулыбалась и почувствовала к ней сразу расположение.

- Здравствуй, - сказала она.

Обе с минуту разглядывали друг друга, и лица у обеих были глуповато-веселые.

- Ты чего смеешься? - звонким голосом спросила медсестра.

- А ты? - вопросом на вопрос ответила Зарема.

- Я? - всплеснула руками блондинка. - А мне всегда весело. Меня, когда поп крестил, сказал, что пупок не на месте и от этого много буду смеяться. А к вечеру знаешь как? Намотаешься за день как лошадь - с утками и клизмами. Поневоле засмеяться охога. Нельзя же все двадцать четыре часа ходить, как заводная машина, - она кивнула на показавшуюся в коридоре молчаливую пожилую сестру с птичьим лицом и прыснула в кулак. Та неодобрительно посмотрела в их сторону и скрылась. Зарема с радостным удивлением рассматривала розовощекую девушку, проникаясь к ней почему-то все большей симпатией.

- Знаешь что? - громко сказала блондинка. - Давай знакомиться. Я Ильинская. А. зовут меня Евгения. Можешь просто Женькой звать, не обижусь. Меня так многие здесь зовут: и раненые и здоровые. Ты артисга Игоря Ильинского знаешь?

- Ну да, - кивнула Зарема.

- Так он мне не отец и не дядя, - прыснула медсестра, - не брат и не сват, можешь успокоиться. Есяи бы было не так, я в этом госпитале не прозябала бы, будь уверена. Я сама по себе Ильинская. Поняла? - И она опять на весь холл бесцеремонно расхохоталась. От её веселой болтовни у Заремы стало теплее на душе. Она протянула девушке руку и охотно ответила:

- А я - Магомедова. Зарема. Можешь и меня попросту Заремой звать. Или Зарой, если захочешь.

Женя Ильинская одобрительно закивала головой.

- Знаю. Ты оружейница из штурмового полка.

Своего командира сюда привезла. Старшего лейтенанта Демина.

- Да, да, Женя, - обрадованно закивала головой Зарема. - А ты его видела?

- Как же. Во время операции несколько раз в палату заходила. Инструменты кипятила, бинты подавала. Он у гебя красивый.

- Кто? - машинально спросила Зарема.

- Старший лейтенант.

- Да, - согласилась Зара восторженно, - красивый. Это ты правильно подметила.

Ильинская толкнула Магомедову в бок, и голубые её глазки стали двумя щелочками.

- А ты не боишься, что я его отобью? - вдруг спросила она. Зареме от этой бестактной на первый взгляд шутки стало весело.

- Нет, - ответила она, улыбаясь, - не боюсь.

- Почему?

- Люблю я его очень сильно.

У медсестры высоко подпрыгнули брови.

- Серьезно, - подтвердила Зарема, чем привела свою новую знакомую в страшный восторг.

- Ох, как здорово, когда у людей серьезное! - воскликнула Женя. Серьезное - это же клятвы на верность До гроба, рыцарские поступки, ревность. У меня никогда не было такого.

- Еще будет, - утешила Магомедова, но Ильинская отрицательно покачала кудрявой головкой.

- Пет, Зарка, не будет. Говорят, что я не создана для этого. По определению одного нашего невропатолога, я - это нечто среднее между вертихвосткой и девушкой легкого тона. Он гризеткой меня окрестил. Ты, Зарка, не знаешь, что это такое? - Она вдруг подперла пальчиками мягкпй подбородок с ямочкой посередине и озадаченно спросила: - А может, это слово в медицинской энциклопедии надо поискать?

- Да нет, Женя, - рассмеялась безобидно Зарема. - Гризетка - это игривая, непостоянная женщина.

- Неужели? - вскричала медсестра. - Ну, это ещё куда ни шло. Я и на самом деле и непостоянная, и игривая. Ты знаешь, Зарочка, - продолжала она доверительно, - я дважды чуть было замуж не выскочила.

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих казаков
100 великих казаков

Книга военного историка и писателя А. В. Шишова повествует о жизни и деяниях ста великих казаков, наиболее выдающихся представителей казачества за всю историю нашего Отечества — от легендарного Ильи Муромца до писателя Михаила Шолохова. Казачество — уникальное военно-служилое сословие, внёсшее огромный вклад в становление Московской Руси и Российской империи. Это сообщество вольных людей, создававшееся столетиями, выдвинуло из своей среды прославленных землепроходцев и военачальников, бунтарей и иерархов православной церкви, исследователей и писателей. Впечатляет даже перечень казачьих войск и формирований: донское и запорожское, яицкое (уральское) и терское, украинское реестровое и кавказское линейное, волжское и астраханское, черноморское и бугское, оренбургское и кубанское, сибирское и якутское, забайкальское и амурское, семиреченское и уссурийское…

Алексей Васильевич Шишов

Биографии и Мемуары / Энциклопедии / Документальное / Словари и Энциклопедии
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное