Жили люди как всегда. Записки Феди Булкина

«А-а-а-а-а-а-а!» – горлопанил Окрошкин, и его можно понять. Блаженны нищие духом, старики, потерявшие память, умалишенные, тихие алкоголики, звери и несмышленые младенцы. В отличие от них, наш новорожденный помнил все.

Жизнь представлялась ему вереницей мрачных бессмысленных событий, приводящих к неизбежному финалу.

«Все нормально. Я умер. Мне это снится…» – после первого крика мрачно думало дитя, с ужасом вглядываясь в пятна неясные, проплывавшие в свете больничных ламп. Постепенно пятна превращались в лица. Лица вызывали отвращение, желудок раздулся, колени свело, клеенка мерзко скрипела.

«Я умер…» Решившись отрицать очевидное, Окрошкин захлопнул рот и перестал дышать. В тот же миг беднягу схватили, перевернули, тряхнули вниз головой и пару раз крепко приложили по спине кулаком. Алексей Юрьевич поперхнулся, вытаращил глаза и зашелся новым отчаянным криком. Его вернули в прежнее положение и шлепнули на весы. Металлический лоток пополз вниз.

«Три сто…» – констатировал кто-то. Новорожденный обреченно притих. Сила всемирного тяготения вновь обрела над ним власть. Жалкие «три сто», по-лягушачьи перебиравшие в лотке пятками, теперь отделяли его от невесомости и полета. Недавнее ощущение свободы преследовало, как угодившего в силки грача. Алексей Юрьевич протестующе поднял руку со сложенными в отрицающий знак пальцами.

Сверху захохотали.

Смутно припомнились иные весы, мелькнула жуткая мысль, что зловещие «три сто» и есть та греховная гиря, что, не успеешь родиться, уже придавливает к земле; опыт подсказал, что вес ее будет с каждым днем прибавляться.

Мучительно захотелось выпить…

«Все нормально. Я умер. Не может быть, чтоб опять… не имеют права…» – ошеломленно размышлял новорожденный, бисеринками глаз сверля прыгающий потолок. Его вертели и крутили. Куда-то несли, заворачивали, разворачивали, что-то запихивали в рот. Бедняга плевался и морщился. Он брыкался, выкручивался, вывертывался и кусался. Несчастный боролся с жизнью, как иные из нас сражаются с ее соперницей, боролся, пока наконец сбежавшиеся на крики акушерок санитары не помогли как следует спеленать его. Алексея Юрьевича скрутили и крепко-накрепко затянули конверт синей лентой. На голову нацепили чепчик, в распахнутый для протеста рот воткнули соску. Раздув щеки, Окрошкин с ненавистью выплюнул кляп и, обведя безнадежным взглядом собравшихся, сипло поинтересовался: «Ребята, закурить не найдется?»

Акушер, человек бывалый и жилистый, видавший на своем веку немало мучительных и трагических рождений, некоторое время задумчиво смотрел на говорящее дитя, после чего извлек из халата помятый «Opal», шало подмигнул младенцу и бесшумно осел на пол родовой.

Лыс и сумрачен, обреченно глядя сквозь прутья решетки на лики себе подобных, лежал вновь рожденный под лучами рефлектора в послеродовом инкубаторе. По периметру закрашенных мерзотно-розовым стен тянулись ряды металлических клеток-кроваток с опущенными пластиковыми колпаками и привинченными к полу шарнирами. В них, неподвижные, точно коконы шелкопряда, лежали прочие надежно спеленатые рожденные. Вспоминался фильм братьев Вачовски «Матрица». Вспоминался Платон и его пещера, где с малых лет, закованное, с колодками на ногах, не в силах повернуть головы и пошевельнуться, от рождения до смерти проводит дни человечество. Подтверждая приходящее на ум сравнение, тянулась под видовым окном терапии полоса безмятежного дневного света. Силуэты врачей и сестер призрачно скользили по тонированным стеклам.

Дежурная санитарка казалась дьяволицей. Выкатывая глаза, дьяволица склонялась над кроваткой, произносила унизительное «гули-гули» и, протягивая толстый палец к подвязке, делала Алексею Юрьевичу козу. Это было отвратительно. Окрошкин вынужденно хихикал и пускал слюни…

Проклятая рефлекторная лампа распухала, пульсируя, делаясь все жарче и жарче. В голове клубились воспоминания одно мрачнее другого. Упущенные возможности, точно полуденные мухи, барабанили в родничок, нимбом кружили над фланелевым чепчиком.

Мелькали забытые голоса и лица. Мнился шорох вовремя погашенных купюр государственного займа, отоваренные талоны, рев новенького мотоцикла «Ява», выигранный в спортлото «Москвич», мнилось счастье: жена (актриса Анна Самохина), дети – сынишка и дочка, летний вечер в Гаграх, зимний – в Сочи и предупрежденная знанием деноминация 98 года…

В сущности, судьба протягивала Окрошкину счастливый билет, давала невиданный, фантастический… второй шанс! Глупо было отказываться, следовало брать что дают.