Будущее было как на ладони. В надежном укрытии пеленок Окрошкин решительно сжал его в кулаки и проснулся совершенно счастливым, забыв таблицу умножения, русский алфавит, не умея сказать даже «мама».
Жили люди как всегда
Приговор от доктора выслушав, не забыл поставить внизу печать в бюллетень больничную, номерок со счастливой цифрой «11» отдал гардеробщице.
Застегнулся старательно, ошибившись на одну пуговицу, поразившись введенному новшеству, автомату кофейному в поликлинике, в рекреации. Жизнь прошла… Жизнь идет…
– Снимите бахилы, дедушка!
Закивал, не услышал.
Вышел ватными ногами на улицу. Сел на лавочку. День был радостный, солнышко, не надышишься. Ладно, пора уже вроде как? Ай как тяжко.
Так и шел по Народному, не на ту пуговицу и в бахилах.
Накануне праздника новогоднего разложил, как всегда, по конвертам денежку поровну, подписал зачем-то старательно, кому какое.
Передал права на тулуп и ватную бороду внуку Феде.
Отсчитав куранты, загадали под бой все одно и то же желание, чтоб поправился, чтобы выздоровел, чтоб Господь был милостив, чтобы был. Только жалобно так, беспомощно в этот раз бокалами звякнуло и шампанское в первый раз не допили. А потом плеснул себе стопочку. «Не сердись, – сказал жене, – Анечка, на дорожку…»
А потом смотрел, смотрел всё на лампочки, синеньким мигали на елке они, чудом добрым, волшебным… Ведь случаются же, говорят, чудеса?..
По дороге уже весна, но не ждется, не живется, не дышится…
И не запах лекарственный, и не тело, никаким усилиям мысленным не подчиненное, но какая-то тишина, занавесками углы шевелящая… навсегда расставание, вечное. Безнадежно.
Помогало месяц лечение, а потом вдруг слег совсем, и поехало.
Все за телефон свой мобильный стал беспокоиться, оплати, говорил жене, Анечка, заряди…
Оплатила, говорит, Вадим, зарядила…
Набирал, набирал номера давнишних приятелей, разговаривал важно так, все по делу. А их нет уже в живых никого.
И из комнаты, где лежал, все звонил ей на кухню…
– Что звонишь-то ты? Так зови, не глухая…
– А ты знаешь, Анечка, жизнь-то вечная…
И опять звонил ей на кухню.
Это телефон проверял, понимаете? Ведь проходит звонок не комнатой – километрами, и оттуда, может быть… Так говорил.
Ты мне только с собой его не забудь, положи.
Отпусков скопилось – гуляй не хочу. Поживем еще, может быть, отгуляем…
Накануне праздничка 23 Февраля, как ветерану войны за отечество, от правительства ему дали денежку, 500 рублей. Их ей тоже сказал – положи.
И звонком ее телефонным под утро поднял с постели.
Скорее, сказал, записывай…
Что записывать?
Номер тамошний, я узнал…
Только ручку нашла она, только села, а он улыбается, успокоился. Улыбается, а уже и не дышит.
Всю-то жизнь свою он до будильника, до будильника и весь вышел, а будильник, гадина, все звонит и звонит.
Растирает светом весна, барабанит по подоконнику. Жизнь, слезами затертая, распроклятая…
Нет, не умер ты, говорила. Это только замерз немножечко, потеплее дай-ка укутаю… кутала… Оживи ты, прошу тебя, как-нибудь… проснись, миленький… хоть на минуточку… номер-то продиктуй…
В первый раз ее он не послушался.
Но нельзя в крематории трубки телефонные оставлять, оказывается, покойникам, это так у них в правилах о пожарной человеческой безопасности вписано, и со свидетельством о смерти вместо паспорта телефон ей вернули.
Как нельзя?.. Он просил…
А нельзя, говорят же вам, женщина! Успокойтесь, держитесь…
Успокоилась и держалась.
Это просто не знали они ее, как он знал.
Наклонилась над ним в последний раз, уголки кружевные поправила, а сама прошептала тихонечко:
Привидение Зильбермана