Жёны Шанго

Йару они встретили на камнях возле разлившегося ручья. Она была довольно большой и, увидев людей, недовольно оскалилась. Мбасу остановился. Он видал йар и прежде. В реке возле киломбу жила такая. Иногда она плескалась совсем близко от человеческого жилья, не обращая внимания на прячущихся в зарослях детей. Когда же какой-нибудь сорванец высовывался из кустов, йара смотрела на мальчишку пустыми, водянистыми глазами, нехотя отворачивалась и сползала в воду. Ей можно было оставлять фрукты на берегу, она их очень любила. Взамен йара позволяла ловить рыбу в её ручье и отводила от берега опасных змей. Она не терпела только, чтобы рыбаки совались в густые заросли на другом берегу, где она со своими детёнышами спала в жаркие дни. Люди киломбу не сразу поняли это: йаре пришлось перевернуть две лодки, а в третью бросить злющую жарараку[80], чтобы всем наконец-то стало ясно: заросли – чужой дом, и охотиться там нельзя. После этого люди и ручейный дух мирно зажили дальше.

Но здесь была совсем другая йара. Она сидела на мокрых камнях, выгнув худую спину, поросшую водяными растениями, и зло оскалив острые, как у пираньи, зубы. Её шипение, похожее на отрывистый кашель, разносилось далеко по воде. Воины замерли. Даже дотронуться до оружия было бы оскорблением для рассерженного духа. Сам Ошосси стоял у воды не шевелясь, опустив свой лук и склонив голову в знак почтения к хозяйке этих мест.

Ошун не спеша выбралась из толпы мужчин и пошла к йаре. Та настороженно следила за ней прозрачными глазами. Ошун улыбнулась, показала пустые ладони в знак добрых намерений. Подобрав платье, ловко уселась рядом с речным духом на камнях и о чём-то весело заговорила. Йара слушала, наклоняя голову то вправо, то влево, изо всех сил силясь понять, о чём толкует Ошун. Наконец, лягушачьи губы духа раздвинулись в безумной улыбке.

Ошун просияла. Наклонившись, приложила к своему лбу чешуйчатую лапу йары и почтительно, не поворачиваясь спиной, попятилась к берегу. Йара с плеском соскользнула с камней, нырнула – и через мгновение из ручья на берег полезли змеи. Большие и маленькие, чёрные и пёстрые, с полосами и узорами на спинах, – они ползли из мутной воды, повинуясь вялым погоняющим жестам йары. Воины Мбасу стояли неподвижно. Все они были людьми леса, все знали: не пугай ползущую змею. А змеи, извиваясь, скользили между коричневыми ногами, плыли там, где вода поднялась высоко, скрывались в зарослях. Мимо колена Ошосси величаво проплыла жибойя[81] толщиной с его руку. Ориша вежливо поклонился ей, и змея бесшумно скрылась в траве.

Путь был очищен. Ошосси и Ошун благодарно склонились перед йарой. Та хрипло захихикала, польщённая вниманием ориша, и, обхватив камень скользким хвостом, благосклонно следила за тем, как чёрные воины один за другим входят в её ручей. Вода так поднялась, что через ручей пришлось довольно долго плыть. Но ни змеи, ни притаившиеся под корягами хищные рыбы не тронули чужаков. Оказавшись на другом берегу, воины обернулись, чтобы поклониться йаре, но той уже не было на камнях: только круги расходились по жёлтой, взбаламученной воде.

Мбасу совсем воспрял духом. Он шёл не ощущая усталости, неся на плечах Ошун так, словно это была его Алайя, и звонкий смех ориша напоминал ему смех любимой женщины. Воины украдкой улыбались, глядя на своего вождя. То и дело кто-то из них с притворной озабоченностью принимался упрашивать Мбасу, чтобы тот, наконец, передал ему Ошун. Сколько же можно в одиночку нести ориша? Другие тоже хотят на всю жизнь запомнить этот день и получить весёлое, ласковое благословение Ошун! Но Мбасу только качал головой. Ту, что столько лет спасала его жену, он донесёт сам до самого края мира! Ошун смеялась, сидя на могучем плече Мбасу, и её густые, влажные, пахнущие цветами волосы щекотали ему шею. И Мбасу знал: что бы ни случилось в его жизни, как бы он ни прожил её – этот день останется с ним до самой смерти: оружием против отчаяния, средством от самой страшной тоски.

Через два часа они выбрались ещё к одному ручью, и Ошун спрыгнула на землю. Ни одной йары не было видно поблизости, но Ошосси впереди остановился как вкопанный, едва окинув взглядом залитые водой берега. А Ошун в ужасе попятилась, хватаясь за руку Мбасу. Тот поддержал ориша, стараясь не показать, что у него самого словно холодной ладонью стиснуло сердце.

Берег облепили птицы. Множество птиц. Цапли стояли неподвижно, не обращая внимания на снующих в воде лягушек и змей. Их было столько, что ручей казался покрытым бело-пёстрой чешуёй. Цапли глядели на испуганных людей круглыми и злыми глазами – сотни и сотни цапель. Старик Наго прошептал чуть слышное проклятие.

– Ийами Ошоронга[82]… – одними губами произнёс Мбасу – не сомневаясь, что теперь им всем конец. Ошун, всхлипнув, спряталась за его плечо. Глядя на птиц, Мбасу лихорадочно прикидывал, успеют ли его люди хотя бы добежать до густых зарослей, где цаплям будет тяжело продираться сквозь ветви. Сможет ли хоть кто-нибудь спастись от безумной ведьмы Йами Ошоронга, невесть как явившейся сюда из лесов Иле-Ифе?