Жёны Шанго

Охотник Ошосси сделал один шаг, другой. Остановился на открытом месте. Поднял голову. Он тоже видел сонм цапель на берегу. Но он видел также и Ийами Ошоронга – ту, что всегда скрыта от смертных. Силуэт ведьмы плыл и зыбился в глазах Ошосси, становясь то большой белой цаплей в сумеречной дымке из перьев, то худой женщиной с раскрытым в беззвучном вопле ртом, то сморщенной старухой с погасшими глазами. Ошосси знал, что сейчас произойдёт, но всё же сказал:

– Нана Буруку обманула тебя, Ийами Ошоронга. Я не убивал твоего ребёнка. И никто из моих…

Он не успел договорить: цапли все разом снялись с места. Сырой воздух наполнился треском хлопающих крыльев. Огромная стая устремилась к остолбеневшим от ужаса людям.

Мбасу сам не понял, как у него хватило дерзости обхватить Ошун и повалить её в сырой, чавкнувший под ними мох. Рядом, закрывая головы руками, попадали друзья. Никто не успел даже поднять оружия – да это и не имело смысла: птиц было слишком много. Они неслись и неслись – с острыми клювами, с пустыми глазами, хлопая крыльями над головами людей. Мбасу прикрывал собой плачущую от страха Ошун и отчётливо понимал, что путь их заканчивается здесь.

Между тем Ошосси начал расти. Расти медленно и неуклонно, поднимаясь выше кустов, выше пучков цветущих лиан, досадливо отмахиваясь от чиркающих по лицу и плечам ветвей. Его нога, рядом с которой лежал Мбасу, сделалась толще, чем туловище воина. Птицы, пронзительно крича, на лету вонзались в плечи и грудь охотника, ранили их острыми клювами, рвали когтями, но Ошосси не поворачивался к ним спиной. И когда сама безумная ведьма Ийами Ошоронга расправила огромные крылья, поднимаясь в воздух, – Ошосси вздёрнул свой лук. Цапли, крича, облепили его, но они уже казались насекомыми рядом с выросшим выше леса ориша с зелёными беспощадными глазами. Тетива загудела, как огромный барабан – и стрела Ошосси швырнула ведьму-птицу в жёлтую воду ручья.

– Я не убивал твоего сына, Ийами Ошоронга! – повторил Ошосси, перекрывая своим голосом отчаянные вопли птиц. По его лицу и груди бежала кровь, смешиваясь с каплями дождя. – Я не враг тебе! Отпусти этих людей! Не заставляй меня тратить ещё одну стрелу! Дай мне дорогу, мне – хозяину этого леса!

Внезапно всё стихло. Мбасу осторожно приподнял голову. Птицы исчезли. Ошосси, опустив лук, стоял спиной к воинам у самой воды. Он был уже своего обычного роста. По левой руке охотника бежала кровь. Ориша небрежно зачерпнул ладонью воды из ручья, окатил ею плечо. Мбасу хотел предложить свою помощь: он знал листья, которые в два счёт останавливали кровь из самой тяжёлой раны, и росли они повсюду. Но он так и не решился побеспокоить ориша, который стоял у воды молча, глубоко задумавшись о чём-то и лишь машинально вытирая бегущие по коже красные ручейки.

– Ты не отпустишь меня, сын Шанго? – лукаво спросили откуда-то из-под живота Мбасу. Воин поспешно вскочил, освобождая Ошун. Та, покряхтывая, поднялась на четвереньки, затем – на ноги. Оправила мокрое, прилипшее к коленям платье и улыбнулась смущённому Мбасу так, что тот почувствовал совершенно неуместный жар в абсолютно неподобающем месте. Испугавшись, что ориша заметит то, что происходит с ним, и оскорбится, Мбасу торопливо отвернулся – и встретился взглядом с зелёными глазами охотника.

– Не повторяй чужих глупостей, сын Шанго, – хмуро улыбнувшись, посоветовал Ошосси. – Пора двигаться дальше. Ийами Ошоронга может вернуться. Нам стоит избегать ручьёв и рек.

Мбасу кивнул, не поднимая взгляда. И на этот раз не стал возражать, когда старик Наго легко, как молодой, поднял Ошун к себе на плечи и зашагал вместе с ней по зелёному мшистому ковру леса вслед за Ошосси.

До фазенды Дос-Палмас оставалось лишь несколько часов пути.

– Приводите, приводите её в себя! Фелипе, делай, что хочешь, но она должна очнуться!

Голос хозяина доносился до Алайя словно сквозь глухую стену. В горле комом стояла тошнота. По голове и плечам стекало что-то мокрое, холодное. Локти были немилосердно стянуты за спиной. Страшно ныло раненое плечо. Силясь очнуться, она невольно воззвала: «Ошун…» – и тут же в мозг раскалённым штырём ворвался крик сына.

– Зумби… – хрипло прошептала она, со страшным усилием поднимая голову и стараясь прогнать пляшущие перед глазами мушки. В ту же минуту жёсткая рука хозяина вздёрнула её над полом. Алайя увидела деревянную веранду дома, мокрый пол. И сына, извивающегося в руках Фелипе.

Дон Луис выпустил рабыню, и она вновь бессильно упала на колени.

– Смотри, Меча, – негромким, спокойным голосом сказал он. – Смотри, как я наказываю за предательство. Ты лгала мне день за днём. Ты продала свою душу дьяволу. Ты тайно поклонялась языческим идолам. Я ничего не смог сделать с твоим сердцем, хотя, видит бог, старался. И, прежде чем ты умрёшь сама, ты увидишь, как умирает твой сын. Он сильный мальчишка, и мне жаль терять такого раба, но дело того стоит. И проси своих идолов – может быть, они сумеют что-то сделать для тебя.