Живые и мёртвое

А зачем усердствовать, если тусовка при любом результате будет своим рукоплескать? «Что делать?» снимали этот фильм в 2009 году при участии группы художников «Прелом» из Белграда. Получается, аж целых два коллектива вместе не смогли сделать что-либо приличное. Но это никого не смущает. Еще в 2008 году Давид Рифф, известный уже нам извращенец, человеконенавистник и политическая проститутка, поставил задачу себе и коллегам «внедриться в систему отношений мульти-культурального критицизма путем отстаивания “несуществующей невозможности” коммунизма (в случае Прелома, это героизация партизанского движения в Югославии). Это значит перевести положения критицизма в такой формат, который бы освобождал от гнета культурных клише, освобождал бы от общепринятого деполитизированного взгляда на коммунизм как утопию»[14]. Рифф провозгласил, «Что делать?» и «Прелом» сняли. Все рады. Но от клише деться никуда не смогли, коммунизм в песнях клишированных партизан вовсе не кажется реалистичным. Хорошо писать многозначительные тексты. Неплохо было бы сделать что-нибудь стóящее. Но это невозможно, поскольку, как с пьяных глаз признался Рифф, все эти деятели понимают, что их потуги бесполезны, что они избегают «любого истинно политического действия».

У этих «творцов» нет и не будет никаких достижений, но тот же Рифф уже высокомерно вопрошает: «Разве… Европейский Институт Прогрессивной Культурной политики в Вене, Что делать? в Санкт-Петербурге, Прелом в Белграде или 16Beaver в Нью-Йорке не образуют площадки для нового передвижничества, для нового критического реализма?» Предполагается утвердительный ответ… А Рифф уже пророчит: «И не разделят ли они судьбу передвижников, если учесть ту политические перспективы, к которым мы все причастны? Как мы знаем, критический реализм предопределил институциональный строй официального советского искусства...» (орфография автора).

Вот так и представляю: передвижник Перов спрашивает у Ярошенко: «А что, Николай Александрович, не предопределяем ли мы уже ныне институциональный строй официального искусства будущего?» А Ярошенко отвечает: «Вестимо, предопределяем. Надо бы статью о том написать и dérive совершить. А кисти пока отложу». Нет, неполезно таким людям, как Рифф, знать историю: они не учатся перед лицом героев прошлого скромности и ответственности, а только распаляют гордыню и самолюбование.

Участники «Что делать?» многословно рассуждают о левой культуре и своем месте в ней, но не могут создать ничего антибуржуазного в искусстве. Это естественно, поскольку они не понимают, что такое революция, каковы ее закономерности, и не хотят ее. Это чеканно зафиксировал все тот же поэт Арсеньев: «Грубо говоря, намерение совершить социальную революцию до революции языка по очевидным причинам иллюзорно, если не вредно» (курсив мой)[15]. Это не оговорка, это его стойкое убеждение, это такая важная для него мысль, что он еще дважды ее повторяет в том же тексте: «… речь идет о радикальном расширении представлений о способах сочетания слов (и следующих из этого моделях политического действования), а отнюдь не об “оборонительном” действии по закрыванию легитимного списка этих способов. В этом и состоит революция языка, которая представляется мне трансцендентальным условием любой освободительной социальной революции…» … «я отказываюсь говорить об “искусстве на службе революции”; как уже было однажды предложено, это революция должна поступить на службу искусству» (курсив мой).

Это дикое для левых, абсолютно идеалистическое, библейское представление о первичности слова по отношению к общественной практике. Арсеньев мечтает о языке, о «письме, в котором сами слова находятся в отношениях гражданской самоорганизации, а то и гражданского конфликта…». Это же чистейшее Евангелие — «И Слово стало плотию» — ведь, не имея плоти, нельзя участвовать в гражданском конфликте.