Жизнь Аполлония Тианского

5. Император нашел этот совет превосходным и велел Аполлонию оправдываться в желательном для доносчика порядке, но изъял из обвинения некоторые разделы, полагая их недостойными прений, так что свел все обвинение к четырем статьям, каковые должны были, по его мнению, завести подсудимого в тупик и затруднить защиту. Итак, он спросил: «На каком основании ты, Аполлоний, не одеваешься в общепринятую одежду, но наряжаешься на свой особенный лад?» — «Потому, — отвечал Аполлоний, — что одевает меня кормилица земля и бедным скотам я не в тягость». Тогда император снова спросил: «А по какой такой причине люди именуют тебя богом?» — «А по такой, что всякий человек, почитаемый добрым, отличается званием божества». Откуда усвоил Аполлоний вышеприведенное мнение, я объяснил ранее, в рассказе об индийских его похождениях. Третий вопрос императора был об Ефесской чуме. «По каким побуждениям и по каким приметам ты предсказал, что в Ефесе случится моровое поветрие?» — «Пища моя легче, потому и беду я учуял первым, а ежели хочешь, государь, поведаю я тебе и о причинах чумы». Однако же император, испугавшись, я полагаю, как бы Аполлоний не назвал причиною мора его злодейства и кровосмесительное его супружество[338], да и прочие непотребные его дела, отвечал: «Нет, эти твои рассуждения мне не надобны». Затем император обратился к четвертой статье обвинения — касательно сенаторов, и здесь не стал ломиться напрямик, но прежде сделал долгий перерыв, порядком поразмыслил, и когда, наконец, приступил к допросу, то казалось, будто он того и гляди изнеможет до бесчувственности. Это было против всех ожиданий, ибо слушатели предполагали, что государь, оставив всякое притворство и не убоявшись назвать сенаторов по именам, громогласно изольет гнев свой на пресловутое их жертвоприношение. Ничуть не бывало! — вместо этого он вкрадчиво спросил: «Скажи-ка мне: вот вышел ты в такой-то день из дому и отправился в некую усадьбу, а там принес в жертву отрока — зачем?» Аполлоний отвечал, словно укоряя мальчишку: «Ладно ты говоришь! Ну конечно — ежели ушел я из дому, то где мне быть, как не в деревне? А ежели так, то уж обязательно свершил я жертвоприношение, а ежели свершил я жертвоприношение, то как было мне не вкусить от жертвенного мяса? Однако же нельзя ли представить еще и достоверное свидетельство таковых моих деяний?» Эти слова были встречены рукоплесканиями, куда более громкими, чем дозволено в государевом судилище. Тут император заметил, что слушатели сочувствуют подсудимому, и, будучи к тому же впечатлен твердостью и разумностью возражений Аполлония, объявил: «Я снимаю с тебя обвинение, но ты останься здесь, покуда не переговорим мы наедине». В ответ Аполлоний со всею отвагою промолвил: «По твоей милости, государь, гибнут от многоразличных бедствий города и повсюду на островах — ссыльные, на суше — стенания, в войске — трусость, в сенате — подозрительность! Ежели хочешь, дай и мне слово, а ежели нет — вели отнять у меня тело, ибо душу отнять нельзя — а впрочем, даже и тела ты у меня не отымешь —

Но отступи, не убьешь ты меня, не причастен я смерти!»[339]

—

и, сказавши так, он исчез из судилища, что оказалось особенно уместно в сложившихся обстоятельствах. Намерения тирана были очевидны: он предполагал вести допрос не по существу дела, но с особым пристрастием, ибо, не убивши Аполлония, весьма от того возгордился — однако же Аполлоний вовсе не имел в виду ввязываться в дальнейшие словопрения и почитал наилучшим оборотом событий не таить долее природу свою, но явить вполне, что никак невозможно полонить его помимо собственной его воли. Да притом и не оставалось у него причины бояться за сенаторов, о коих тиран и спросить-то не посмел, тем лишившись повода для убийства, — как же казнить людей, по суду ни в чем достоверно не уличенных? Вот и все, что разузнал я об этом деле.

и какую речь намеревался произнести Аполлоний в защиту свою (6) , и вся эта речь от слова до слова (7)