Жизнь Аполлония Тианского

Но, отвлекаясь от подобных глупостей, спрошу-ка я лучше обвинителя, на которую статью его обвинения надобно мне прежде отвечать. А впрочем, стоит ли спрашивать? Сам-то он сначала говорил о моей одежде и еще о том, — свидетель Зевс! — что я ем и чего не ем. Защити меня здесь ты, о божественный Пифагор, ибо вменяемые мне в провинность правила установил ты, а я лишь истово восприял! Итак, государь, все, потребное человеку, родит земля, и потому всякому, кто желает согласия с живыми тварями, ничего, что не от земли, не надобно, ибо иные плоды он у кормилицы своей собирает, а иные пожинает в подобающее всякому овощу время, меж тем как у прочих людей с землею согласия нет, и потому ради пищи и одежи вострят они ножи на чад ее. Этих-то последних и порицают индийские брахманы, а от них тому же научились и нагие эфиопы, а уж отсюда позаимствовал правила свои и сам Пифагор — первый эллин, спознавшийся с египтянами. И вот Пифагор, воротивши земле одушевленных тварей, стал вкушать лишь плоды земные, именуя их беспорочными, ибо они сообразно питают тело и душу. Затем он объявил нечистой одежду из шерсти и кожи — а так одеваются весьма многие, — облекся в холстину и по тому же своему правилу обулся в тростниковые сандалии. От таковой чистоты были ему премногие выгоды, из коих наипервейшая — познание собственной души. Воистину, родился он в те времена, когда троянцы бились за Елену, и был прекраснейшим и вежественнейшим изо всех детей Панфа, однако опочил столь юным, что даже Гомер оплакал смерть его. После переходил он из тела в тело по воле Адрастеи — душегонительницы и, наконец, снова вернулся в образ человечий[346], явившись на свет сыном Мнесархида Самосского, соделавшись из дикаря мудрецом, из троянца — ионянином и достигнув столь великой непричастности к смерти, что не забыл даже и о том, как довелось ему побывать Евфорбом. Вот кто был пращуром мудрости моей — не сам я изобрел сию науку, но лишь получил ее в наследство от поименованного мужа! А я? Неужто сужу я тех, кто тешится красноперыми каплунами или фасийскою и пеонийскою дичиною[347], которую кормят на убой ради всеядного их чревоугодия? Неужто укорил я хоть кого за рыбную снедь, которая обходится сиятельным особам дороже, чем некогда обходились коринфские скакуны? Неужто я хоть раз позавидовал пурпурному плащу или мягкотканной и пестроцветной одежде? А вот меня — дивитесь, боги! — тянут в суд за невинные лакомства, за лук да за изюм! Даже и рубищу моему нет от изветчика покоя, и он догола раздеть меня готов, ибо такая-де одежда в превеликой цене у колдунов! А между тем, ежели оставить в стороне рассуждение об одушевленном и неодушевленном и соответственно о чистоте и нечистоте, неужто холст хоть чем-нибудь лучше шерсти? Шерсть добывается от кротчайшей и любезнейшей богам твари: скота сего и боги не стыдятся пасти[348], да еще — свидетель Зевс! — некогда сия тварь удостоилась златовидности[349] то ли от богов, то ли от преданий людских. Ну, а лен сеют, где случится, ни о каком золоте тут и речи нет, однако же и от живой твари его не стригут, по каковой причине почитают его чистым индусы, а вслед за ними эфиопы — потому-то нам с Пифагором и пристало облекаться в холстину для бесед и молитв и жертвоприношений. Также и ночью почиваем мы под холщовым одеялом чистоты его ради, ибо воистину всякому, кто живет по тем же правилам, что и я, сновидения ниспосылают изо всех своих знамений лишь неложные.

А теперь оправдаюсь касательно волос — тех, прежних, — ибо в обвинении значится, что волосы-де у меня нестрижены-нечесаны. Не меня тут должны корить египтяне, но завитых юнцов, кои златыми своими кудрями завлекают дружков и подружек и вместе развратничают! Пусть себе радуются и веселятся, пусть ухаживают изо всех сил за кудрями и умащают их благовониями, а мне завлекательность не пристала, ибо я страстен лишь бесстрастием, и вот мой ответ подобным хлыщам: «О жалкие негодяи! Не порочьте облыжным доносительством дорийские заветы, ибо долговласие сие пошло от спартанцев, кои прилежали ему как раз в ту пору, когда отменно преуспевали в битвах! Потому-то Леонид, царь спартанский, ходил долговласым ради мужества своего, внушая почтение друзьям, а врагам — страх, однако же не ему одному подражали спартанцы долговласием, но равно Ликургу и Ифиту. Да и мудрецу надобна оберегать власы свои от бритвы, дабы не сквернить железом вместилища, в коем обретаются источники всех чувствований и вдохновений, из коего родится молитва и глагол, изъясняющий мудрость. Вот Эмпедокл некогда повязал власы свои красно-пурпурною повязкою и так щеголял по эллинским улицам, сочиняя вирши о том, что обратился-де из человека в бога, а у меня-то и космы нечесаны, и никаких таких песен петь о них мне надобности не было — и все же волокут меня в суд. Да и что толку говорить об Эмпедокле? Лучше бы воспевал он не себя, а свою удачу, ибо современники не писали на него доносов.