Жизнь Аполлония Тианского

Впрочем, не стоит долее рассуждать о волосах, которые уже острижены, — тут злоба опередила дознание! Та же злоба вынуждает меня теперь отвечать на другое и весьма тяжкое обвинение, исполняющее ужасом не только тебя, государь, но и самого Зевса. Обвинитель говорит, будто люди почитают меня богом и будто находятся среди них такие, которые принародно утверждают, что ошеломил-де я их перунами своими. Но право же, прежде чем уличать, следовало объяснить, какими уговорами и какими чудодейственными словами и делами понуждал я людей чтить во мне бога. Никогда не говорил я эллинам о прошлых и будущих воплощениях души моей, хотя мне они и ведомы, никогда не распускал о себе никаких таких слухов, никогда не прорицал и не пророчествовал[350], а уж без этого на божеский чин и притязать не стоит. Что-то не знаю я ни одного города, в коем был бы издан указ о соборных жертвах Аполлонию, хотя и стяжал я немалый почет у всех просителей, чего бы они не просили. А просили меня порою — исцелить недужных, порою — добавить святости таинствам и жертвоприношениям, порою — искоренить распутство, порою — укрепить законы, и наградою мне было лишь то, что люди становились лучше, чем прежде. Но неужто и этими своими делами я тебе не угодил? Ежели у волопаса в стаде порядок, то и у хозяина он в милости, и ежели попечением пастуха овцы тучнеют, то прибыль достается господину, да и пасечник бережет пчел ради того, чтобы не пришли в запустение хозяйские ульи, — вот так и я для твоей же выгоды исправлял городские дела, не допуская их придти в ничтожество. Пусть бы даже и почитали меня богом — и это заблуждение тебе на пользу, ибо тем усерднее внимали мне люди из опаски не угодить небожителю! Впрочем, таковых заблуждений они не питали, но верили, что человек несколько сродни божеству, а потому единственный из живых тварей познает богов и судит о собственной своей природе и о соучастии ее в божественной святости, ибо самый-де облик человеческий сходен с обликом божьим, как изъясняют нам живопись и ваяние, да и добродетели людские, без сомнения, от богов, и, стало быть, всякий, кто причастен к добродетели, богоподобен и свят.

Не стану утверждать, будто таковые воззрения от афинян: хотя афиняне и стали первыми прозывать людей праведниками, олимпийцами[351] и прочими подобными именами, однако же их и нас научил этому Аполлон в Пифийском своем прорицалище, а было это так. Когда в упомянутый храм пришел из Спарты Ликург, незадолго перед тем составивший законоуложение, посредством коего навел порядок у лакедемонян, то Аполлон приветственным глаголом подтвердил славу его и в самом начале вещания изрек, что колеблется, именовать ли ему гостя человеком или богом[352], а в дальнейшем пророчестве называл Ликурга богом, порешив так потому, что тот был добрый человек. Однако же никакого судебного дознания по сему поводу не состоялось, и не грозили спартанцы Ликургу никакими напастями за то, что он-де причислен к бессмертным, хотя он отнюдь не отрицал пифийского пророчества, с коим согласились и земляки его, — они-то, без сомнения, заранее были уверены, что пророчество точно таким и будет.

Теперь скажу касательно индусов и египтян. Египтяне облыжно винят индусов во многих прегрешениях, но особенно бранят их житейские правила. Впрочем, с учением о Творце всего сущего они согласны и даже сообщили его другим народам, хотя учение сие идет от индусов, а состоит в нижеследующем: есть Творец всякого первоначала и всего сущего, а побудительная причина такового творения в доброте Творца. А я, разделяя упомянутое мнение, утверждаю еще, что, поелику доброта сродни богу, то и в добрых людях заключена некая часть божества. Сотворенный мир прилежит творцу своему и разделяется на части небесную, морскую и земную — этим последним равно причастны люди, хотя доля каждого определяется случайностью. Однако же некий мир прилежит и доброму человеку, заключаясь в пределах мудрости его, — и ты сам согласишься, государь, что миру мудрости и владетель надобен богоподобный[353]. Каково же устройство сего умного мира? Души взбалмошные в безумии своем хватаются за любой порядок, а потому законы у них в упадке, скромности нет, благочестие нечестиво, и жаждут они лишь празднословия и роскоши, из коих произрастает порочная праздность — злая советчица всякому делу. Души хмельные колеблются во все стороны, и никакая сила не усмирит их буйства, хотя бы упились они всеми зельями, кои почитаются снотворными, вроде как мандрагора. Итак, надобен человек для попечения о порядке в таковых душах, и человек этот есть явившийся от мудрости бог, ибо он один способен изгнать из людских душ сладострастные похоти, от коих они дичают и преступают общепринятые обычаи, и он же способен победить корыстолюбие, от коего они жалуются на нищету, ежели только богатства не текут к ним прямо в разинутую пасть. Быть может, такой человек и от убийства сумеет удержать, но смыть с убийцы нечистоту его невозможно ни мне, ни даже богу-Всетворцу[354].