Жизнь Аполлония Тианского

Неужто, по-твоему, государь, хоть один честолюбец, возмечтавший прослыть колдуном, уступит подвиг свой божеству? Откуда же добудет он поклонников искусству своему, ежели станет отсылать их на поклон к богу? Да и какой колдун станет молиться Гераклу? Все эти полоумные бедняги объясняют удачи свои рытьем ям да помощью преисподних богов[362], но уж Геракла никак невозможно причислить к таковым богам, ибо он чист и к людям милостив. Я молился ему некогда в Пелопоннесе, потому что разоряла в ту пору всю Коринфскую округу кровожадная нежить, пожиравшая пригожих молодцов, — и Геракл помог мне одолеть ее, не требуя взамен никаких особенных даров, но лишь медовую лепешку, да горсть ладана, да подвиг во спасение людей, ибо довольствовался он таковою наградою также и у Еврисфея. Не тяготись же, государь, слушая о Геракле, — воистину, для людей он милосердный спаситель, а потому и Афине любезен.

Однако же ты торопишь меня оправдаться касательно жертвоприношения — это вижу я по мановению десницы твоей, — а ежели так, то выслушай правдивый мой ответ. Воистину, все делал я ради спасения людей, но и ради этого ни разу не заклал я жертвы! Невозможно мне ни свершить заклание, ни коснуться священной крови, ни даже молиться, взирая на нож или назначенную ему жертву. Уж не принимаешь ли ты меня, государь, за скифа? Не из дикарских стран я сюда явился и никогда я не знался ни с какими таврами и массагетами, а иначе и у них переменил бы жертвенные уставы. Да и с чего бы мне докатываться до подобного безрассудства? Уж столько рассуждал я о волхвовании и когда ему какая сила, уж настолько лучше всех людей постиг, что являют боги промысел свой благочестным мудрецам даже и безо всякого волхвования, — то зачем бы мне марать себя убийством, оскверняясь бесполезными и гнусными потрохами? От таких дел стал бы я нечист и отошел бы от меня глагол небесный!

Впрочем, и помимо ненависти моей к подобным жертвоприношениям, ежели порасспросить обвинителя о предыдущем его обвинении, то тут он сам окажется моим защитником. Говорит же он, будто я безо всяких жертвоприношений предсказал ефесянам мор, — а тогда что мне толку проливать кровь ради познаний, коими я и без того обладаю? Что мне толку волхвовать ради того, в чем заранее уверены и я и мой обвинитель? Право, ежели попал я под суд из-за Нервы и его товарищей, то лишь повторю сказанное тебе в третьегоднешнем нашем разговоре, когда винил ты меня в этом же самом преступлении: я почитаю Нерву достойным любых должностей и всяческих похвал, подобающих доброй его славе, однако же бремя государственных забот ему непосильно, ибо тело его расслаблено недугом, от коего и разум его столь изнемог, что даже на домашние дела его не хватает, — потому-то и хвалит он тебя за крепость тела и ясность ума, а ничего тут необычного, по-моему, нет, ибо склонность восхвалять то, чего самому недостает, заложена в самой природе человеческой. Да и ко мне питает Нерва известное почтение: никогда я не видывал, чтобы он при мне смеялся и шутил, как то в обычае меж друзьями, но напротив, всегда говорит он со мною с превеликою учтивостью, будто отрок с отцом или учителем, а иной раз даже и краснеет. Притом он знает, сколь похвальна в глазах моих кротость, и от того слишком прилежно упражняет в себе сию добродетель, так что порою кажется мне его самоуничижение чрезмерным. Да неужто кто поверит, будто возмечтал о державе тот самый Нерва, который рад, когда хоть дома-то успеет управиться? Неужто дерзнул бы он обсуждать со мною великое, когда и от всякой малости робеет? Неужто стал бы он со мною делиться замыслами, коими — ежели думал он по-моему — ни с кем делиться невозможно? Да и сам-то я могу ли зваться мудрецом, ежели стану судить о его намерениях, доверяя волхвованию, а не мудрости? А что до Орфита и Руфа, то их я отлично знаю: люди они честные и разумные, хотя и лентяи, а ежели кто взводит на них напраслину, будто взыскуют они тиранствовать, так уж и не ведаю, про кого хуже врут, про них или про Нерву, с коим они якобы в сговоре, — да какие из них заговорщики? Проще поверить, будто Нерва ломится к власти!