Жизнь Аполлония Тианского

Чтобы понять, насколько верны и согласны с природою мои умозаключения, прими, государь, во внимание нижеследующее. Вот печень, о коей опытные гадатели говорят, что она-де есть треножник их волхвования, — однако же, во-первых, чистая кровь содержится не в печени, но в сердце, каковое и гонит эту кровь по жилам через все тело, а во-вторых, поверх печени лежит желчный пузырь, возбуждаемый гневом и страхом, от чего желчь проникает внутрь печени. А именно, вскипая от раздражения и не довольствуясь собственным своим вместилищем, желчь выплескивается в печеночные протоки и так совершенно заливает гладкие доли, назначенные для гадания, а от страха желчь, напротив, сгущается и впитывает с гладких долей весь свет, ибо тогда убывает даже чистота крови, дающая печени свойственный ей лоск, потому что в упомянутых случаях кровь сообразно природе своей оттекает к предсердиям, струясь поверх желчной гущи. А тогда, государь, что толку в жертве, в коей и смысла-то не доищешься? А бессмысленность эта — от самой природы человеческой, ибо человек ведает свою смертность, и когда люди отходят, то смелые умирают во гневе, а трусливые в страхе. По таковой-то причине и волхвы — кроме вовсе уж непонятливых и диких — предпочитают приносить в жертву овнов и козлов, поелику скоты сии глупы и почти бесчувственны, а вот петухи и кабаны, и быки для волхвования не годятся из-за строптивого своего норова. Я понимаю, государь, что рассердил обвинителя, обретя в тебе столь мудрого и ученого слушателя, и кажется мне, что оправдание мое ты приемлешь, — ну, а ежели что-либо высказал я неясно, так можно тебе и переспросить.

Итак, я ответил на обвинения этого вот египтянина, однако полагаю, что невозможно обойти молчанием также и Евфрата с его изветами, а ты суди сам, государь, который из нас более философ. Он только и старается, как бы сочинить на меня какую-нибудь клевету, а я брезгую даже и ответить ему, он видит в тебе самовластного царя[365], а я законного правителя, он дает тебе против меня меч, а я вручаю тебе для отпора ему слово.

Итак, Евфрат клевещет о речах, произнесенных мною в Ионии, утверждая, будто говорил я тебе во вред, а было вот что. Говорил я о Судьбе и Доле, а примеры подбирал из царских подвигов, ибо самодержавный ваш удел почитается среди людей величайшим. Рассуждал я о могуществе Судьбы и о том, что Судьбу с пути не своротишь и спряденное не распрядешь, а стало быть, ежели суждена кому-либо держава, коей еще владеет другой правитель, и ежели правитель этот убьет сужденного своего преемника, дабы не отнял тот державу его, то во исполнение судьбы даже и убиенный воскреснет. В речах у нас принято кое-что преувеличивать для убеждения маловерных слушателей — ну, вроде как если бы я сказал: «Кому назначено сделаться плотником, тот и будет плотником, хотя бы отрубили ему обе руки, а кому назначено быть в Олимпии первым среди бегунов, тот и победит, хотя бы и со сломанною ногою, а кому судила Судьба быть метким стрелком, тот и будет стрелять без промаха, даже если и зрения лишится». Выбирая примеры о царях, я обращался, разумеется, к сказаниям о домах Акрисия и Лаия, и об Астиаге Мидийском[366], и о многих других, почитавших власть свою прочною: иные из них убили, как им мнилось, детей своих, иные других наследников — и все же потом мнимоубиенные по воле Судьбы явились из безвестности и поотнимали у царей их царства. Будь я склонен к лести, я сказал бы, что вспоминал и о тебе: о том, как осадил тебя некогда на этом холме Вителлий и как сгорел храм Зевса — сгорел на ближайшем к городу склоне! — и как Вителлий говорил, что ежели ты не сбежишь, то дело сделано, а был ты в ту пору совсем юн, не то, что ныне, однако же Судьба судила иначе, и вот пропал Вителлий вместе со всеми своими расчетами, а ты сейчас вон где! Но не стану я строить лиру свою на льстивый лад, ибо полагаю его неуместным и неблагозвучным, — итак, я обрываю струну, а ты думай, что я о тебе ни разу и не вспомнил, но рассуждал только о Судьбе и Доле, при этом якобы проповедуя против тебя. Пусть так — но почти все боги терпят подобные рассуждения и даже Зевс не гневался, внимая словам о ликиянине:

Горе! Я зрю Сарпедону...[367]

,

да и прочему в этом роде касательно себя самого, например, будто объявляет он, что вручает-де сына своего Судьбе: да и в «Тяжбе душ» сочинитель, хотя по смерти и почтил единокровного Сарпедону Миноса златым жезлом[368], хотя и посадил его судьею на Аидонейском вече, однако от Судьбы его не избавил! С какой же стати ты, государь, гневаешься на слова, кои даже богам не в обиду, ибо и у них все навеки предопределено? Боги-то стихотворцев за такие речи не казнят! Воистину, подобает нам покорствовать Судьбе, а ежели наступит в делах перемена, так не тяготиться ею, но верить слову Софокла:[369]

... Старости не знать
Одним богам, ниже не ведать смерти,
А прочих в сеть поймал всевластный век.