Жизнь Аполлония Тианского

Лучше не скажешь! Счастьем людским ворочает колесо, и всякому благополучию, государь, дан сроком единый день, а после все мое отходит к кому-то другому, а от этого другого еще к другому, от этого к тому — и вот так, что у нас есть, того у нас нет. Памятуя об этом, государь, перестань ссылать, перестань проливать кровь и дай волю философии, ибо истинная философия неуничижима! Утри слезы людские, ибо даже и в сей миг доносится к нам с моря отзвук премногих стенаний, а еще громче рыдают на суше, ибо каждому есть о чем плакать. Взросло здесь столько зла, что и не счесть, а виною тому языки доносчиков, и доносчики эти, государь, тебе клевещут на весь свет, а тебя по всему свету позорят».

и еще о Домициане, как устрашен он был пропажею Аполлония (8—9)

8. Вот такая речь была заготовлена у Аполлония, а в конце ее я нашел те же самые слова, коими завершил он защиту свою в суде:

«Но отступи, не убьешь ты меня, не причастен я смерти!»

и еще несколько стихов[370], предшествующих вышеприведенному. Итак, когда обвиняемый покинул судилище столь дивным и необъяснимым способом, то чувствования тирана оказались отнюдь не таковы, каковых можно было ожидать, ибо почти все полагали, что он заорет дурным голосом и велит объявить по беглецу всеимперский розыск, дабы поймать его при первой же возможности, — ничего подобного! — то ли он нарочно пошел наперекор общему мнению, то ли понял, наконец, что нет у него управы на Аполлония. Или он просто пренебрег описанным происшествием? Но нет, судя по последующим событиям, нельзя не увериться, что тиран испытывал не безразличие, а превеликое смущение.

9. И правда: после суда над Аполлонием слушалось еще одно дело — кажется, то была тяжба города с гражданином касательно наследства, — однако же у императора вылетели из головы не только имена сторон, но и самая причина тяжбы, ибо вопросы он задавал безо всякого смысла, да и возражал не по существу дела. Этим-то тиран и выдал свое изумление и замешательство, тем более, что льстецы еще прежде успели всех уговорить, будто ничего-де он не забудет и не упустит.

и сколь мудро сделал тот, заранее отослав Дамида (10)

10. Вот так Аполлоний окоротил тирана[371], внушавшего ужас всем эллинам и варварам, и потешился над ним, словно над игрушкой премудрости своей. Судилище он покинул перед полуднем, а к закату был уже в Дикеархии, явясь к Деметрию и Дамиду, — потому-то и велел он прежде Дамиду не дожидаться суда, но идти в Дикеархию. Названным способом он, не упреждая вернейшего из друзей о своих намерениях, заставил его, однако же, действовать в согласии с этими намерениями.

а далее о Дамиде и о Деметрии, как дожидались они Аполлония в Дикеархии и как плакали о нем (11)

11. Между тем, Дамид добрался до Дикеархии лишь накануне. Он рассказал Деметрию о приготовлениях к суду и тот был напуган услышанным куда более, чем подобает тому, кто слушает о приключениях Аполлония, так что еще и на следующий день выспрашивал о подробностях — вот так и бродили они оба у моря, по тому самому берегу, о коем сказывается в сказках о Калипсо[372]. Столь тягостен был для всех гнет тиранства Домицианова, что ни один из них и не надеялся на возвращение Аполлония, но из почтения к святости его оба делали, как было им прежде велено. Наконец, совершенно отчаявшись, они присели передохнуть в пещере нимф, а в пещере этой стоит белокаменный кувшин, заключающий в себе родник, и вода никогда не выплескивается через край, но и не опадает, ежели кто зачерпнет из кувшина. Там они и сидели, беседуя о свойствах упомянутого родника, однако же беседа, омрачаемая тревогою и унынием, шла не слишком бойко, пока не заговорили они снова о предварительном следствии.

и как предстал пред ними Аполлоний, и что он им рассказал, и о чем они беседовали (12—14)