Жизнь Аполлония Тианского

Обращаясь к «Поэтике», можно обнаружить там пассажи, которые на первый взгляд служат едва ли не рекомендациями будущим биографам: таковы гл. VI (о характерных сентенциях) и гл. XV (о последовательности в описании характера). Правда, в гл. IX Аристотель относит еще не существующую биографию к внепоэтической сфере исторического (единичного): «А единичное — это, например, что сделал или претерпел Алкивиад»[487], — но чуть ниже отмечает, что реальность и вымысел одинаково могут быть предметами поэтического воспроизведения, а значит героем может быть и Алкивиад. Однако эти частности не отменяют прямого «запрета на биографию» в гл. VIII: «Сказание бывает едино не тогда, как иные думают, когда оно сосредоточено вокруг одного лица, — потому что с одним лицом может происходить бесконечное множество событий, из которых иные никакого единства не имеют; точно так же и действия одного лица многочисленны и никак не складываются в единое действие. Поэтому, думается, что заблуждаются все поэты, которые сочиняли «Гераклиду», «Фесеиду» и тому подобные поэмы, — они думают, что раз Геракл был один, то и сказание о нем должно быть едино». Итак, жизнь не может лечь в основу сюжета, даже когда эта жизнь Геракла, — повествование, как и трагедия, строится вокруг единого действия (гнева Ахилла, страсти Федры и т. п.). Единственным допустимым типом сюжета (сказания) остается сюжет драматический. Самый факт существования такого культурного феномена, как биографическое предание, — сумма сведений о жизни некоего героя, запечатленная в коллективной памяти носителей культуры, — Аристотель не отрицает, но в литературу он это предание согласен допустить лишь в разъятом на «действия» виде. Стало быть, для последовательного перипатетика анекдоты не обобщаются в жизнеописание. Нормой остаются два вида обобщения, вполне традиционные для родины Софокла и Платона: 1) обобщение в трагическом сюжете, где характер имеет (по Аристотелю) второстепенное значение, 2) обобщение в философском трактате, факультативно иллюстрированном частными случаями[488]. Но, с другой стороны, первым биографом вряд ли мог стать человек, вовсе чуждый школе Аристотеля и не причастный этическим разысканиям перипатетиков, — он не располагал бы обобщаемым в «жизнь» материалом. Нужен был непоследовательный перипатетик, «гость Ликея» — таковым и оказался Аристоксен Тарентский, покинувший ради Афин одну из последних пифагорейских общин Великой Греции[489].

Действительно, примкнув к перипатетикам, Аристоксен не порвал со своим пифагорейским прошлым. Занимался он преимущественно музыкальной теорией — занятие традиционно пифагорейское. Мало того, он питал нескрываемую неприязнь к покойному Платону, который, по его мнению, строил свое учение на неоговоренных заимствованиях премудрости Пифагоровой — обвинение это во многом справедливо, во всяком случае, якобы именно по этой причине италийские пифагорейцы некогда совершенно разошлись с Платоном. Итак, Аристоксен отчасти оставался пифагорейцем, хотя принимал деятельное участие даже и в фактологических разысканиях перипатетиков, составив «Исторические записки» и «Разрозненные заметки» — своды этических анекдотов, часто цитируемые позднейшими биографами. Однако он же сделал жизнь сюжетом, составив первый биографический сборник, в который включил жизни Пифагора и Архита, а также Сократа, Платона, лирика Телеста и своего учителя пифагорейца Ксенофила, — т. е. преступил перипатетическую норму, воспользовавшись перипатетическим материалом. Чем же был нов новый жанр?