Жизнь Аполлония Тианского

Действительно, многие поколения греческих историков и философов уважали в Эмпедокле естествоиспытателя и тираноборца, с разной степенью доверия относились к его сверхъестественным способностям, но отказывались видеть в нем бога. Зато стало входить в моду философское жизнестроительство, иногда (например у киников) принимавшее весьма необычные формы. Это жизнестроительство возникло, видимо, не без пифагорейского влияния и имело прежнюю цель — социальное самоутверждение, т. е. выделение философов в особую категорию людей, но все-таки людей, хотя и обладающих сверхценными интеллектуальными и моральными качествами. Жизнь философа воспринималась как подтверждение и воплощение его доктрины (отсюда хрестоматийные образы Сократа в узилище, Диогена в бочке, Эпикура в саду и т. п.), но ни одно из греческих философских учений не обещало истинному любомудру богоравного статуса, и, стало быть, ни один философ на него не претендовал. Распространение философского образования способствовало и распространению жизнестроительства: самым ярким примером тут, конечно, были римские сенаторы-республиканцы I в. до н. э. — I в. н. э. (от Катона Утического до Трасеи Пета), сочетавшие в своем поведении стоический и староримский (или почитавшийся таким) этикеты; но и в демонстративном своеволии молодого Алкивиада уже можно усмотреть черты той своеобразной формы жизнестроительства, которая впоследствии пышным цветом расцвела в новоевропейском дендизме[516].

К тому времени, когда Аполлоний приобщался к основам греческой образованности, философское жизнестроительство сделалось для античного мира привычным явлением. Выработался обобщенный тип философа: бородатого, одинокого, одетого в грубый плащ, врага тиранов, чуждого мирской суеты, жаждущего не славы, но истины (реальные философы не всегда соответствовали такому стандарту, но их всегда этим попрекали) — философов нельзя было путать со щеголеватыми и сребролюбивыми софистами, торговавшими наукой за деньги[517]. Кроме философской аскезы были различные виды аскезы религиозной: по дорогам Империи бродили бритоголовые адепты Исиды, скопцы Кибелы и множество других примечательных личностей, которые казались бы гораздо примечательнее, если бы действовали на менее пестром фоне. И все-таки можно предположить причины, по которым молодой провинциал обратился именно к пифагорейской аскезе. С одной стороны, пифагореизм был учением философским, а любой философ, если окружающие соглашались считать его таковым, приобретал значительный социальный престиж — философов уважали. С другой стороны, в отличие от прочих философских учений, пифагореизм тесно смыкался с религиозной и магической практикой, обещая «истовому любомудру» богоравный статус и помогая ему сделаться великим чудотворцем вроде Пифагора или Эмпедокла. Тем самым пифагорейство оказывалось своеобразным компромиссом между культурой элитарной (все-таки философия) и низовой (все-таки можно творить чудеса) — таким компромиссом была вся культурная жизнь римских провинций, а у полупросвещенного каппадокийца хватило таланта вживе воплотить этот компромисс.

К элитарной культуре, как уже говорилось, Аполлоний при жизни допущен не был, однако это не значит, что он к ней не стремился, — иначе он вряд ли стал бы писать книгу о Пифагоре. А между тем, по имеющимся сведениям, он ее написал, и этот труд был рассчитан, конечно, не только на ту аудиторию, которой предназначались каппадокийские трактаты о волхвовании. Книга была написана по-гречески, впоследствии ею пользовались Порфирий и особенно Ямвлих, ссылавшиеся на Аполлония, и нет сомнений, что ею пользовался Филострат[518], хотя у него о сочинениях Аполлония говорится довольно глухо, а о «Жизни Пифагора» не упоминается. Последнее неудивительно. Филострат не слишком рекламирует сочинения своего героя (исключение составляют письма), по всей видимости потому, что видит в нем не столько книжного теоретика, сколько практического мудреца, да притом непосредственное обращение к трудам Аполлония сразу обнаружило бы их уровень, наверняка примерно совпадающий с уровнем «записок Дамида» и неприемлемый для столичной аудитории. Однако сам Филострат во время своих добросовестных разысканий сумел получить представление даже о каппадокийских трактатах — тем более он не мог не знать «Жизни Пифагора». Мало того, он должен был не просто ознакомиться, с ней, но в какой-то мере сделать ее основой своей собственной книги[519] и вот почему.