Но тут произошло чудо – иначе я это назвать не могу: Бунин убедил Веру Николаевну в том, что между ним и Галиной ничего, кроме отношений учителя и ученицы, нет. Вера Николаевна, как это ни кажется невероятным, – поверила. Многие утверждали, что она только притворилась, что поверила. Но я уверена, что действительно поверила. Поверила оттого, что хотела верить.
В результате чего Галина была приглашена поселиться у Буниных и стать «членом их семьи».
Разумеется, отношения Бунина и Кузнецовой оставались предметом пересудов русской колонии в Париже. В своем обычном, светлом и чуть юмористическом духе об этом упоминал автору этих строк Б. К. Зайцев, рассказывая о своей дочери Наталье Борисовне: «Раз мы были с ней вдвоем в театре (давно довольно, 7 лет я вообще нигде не бываю, читаю вслух больной жене, ухаживаю за ней). Так вот, тогда одна дама увидела меня с Наташенькой в театре и говорит: «Хороши наши писатели! Нечего сказать. Бунин завел себе Галину, а этот вон какую подцепил».
Вряд ли произошло «чудо» и Вера Николаевна поверила в него: она просто скрыла боль. Особенно недвусмысленным было появление Кузнецовой в 1933 году в Стокгольме. Литератор А. Бахрах в книге «Бунин в халате» писал: «Удочерение» (так этот акт официально назывался при поездке в Стокгольм за получением шведской премии) сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую квартирку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или принять – другого выхода не было».
Надобно тут напомнить и о характере и темпераменте самой Веры Николаевны, кротко и подвижнически пронесшей свой нелегкий крест жены писателя и его верного друга. А разделить жизнь с Буниным, при эгоистичности и порою капризности его натуры, было не просто. «Ян», как неизменно называла его только она, любил свою Веру глубоко, не мог жить без нее и без ее забот. Но при этом требовал постоянного внимания, причем воспринимал его как нечто само собой разумеющееся и обижался, словно ребенок, терялся, становился на время другим, почти злым, если получал его меньше, чем ожидал. Недаром Вера Николаевна как-то заметила в дневнике: «Странный человек Ян…»
При всем том до появления Кузнецовой царило тихое, безбурное семейное счастье, только закреплявшееся с годами привычкой. Однако брак Бунина с Верой Николаевной с самого начала (в отличие от пылкой и ветреной Ани Цакни) был рационально рассчитан и выверен. Происхождение, родители, положение, интеллигентность, сам облик московской «ученой» барышни из дворянско-профессорской семьи – все было учтено тридцатисемилетним Буниным, уже пережившим две тяжкие драмы. Но знал ли Бунин счастье с Верой Николаевной как с женщиной?
На этот, без преувеличения, опасный для любого исследователя вопрос приходится ответить: нет, не знал. Была редкая духовная близость, беззаветная, хочется сказать, материнская забота, было у Веры Николаевны чрезвычайное благородство, чувство достоинства и – отметим – природная холодность, что при страстности Бунина значило многое. Явное несоответствие темпераментов; к тому же бездетный брак (то есть отсутствие семьи, как она понималась на Руси спокон веку), что не позволяло не до конца разделенному чувству перейти в любовь к ребенку. Позднейшее (1923) грустное стихотворение «Дочь» («Все снится: дочь есть у меня…») – отголосок этой потаенной драмы.
Появление Галины Кузнецовой не погубило семью, но вызвало перелом всей психологической атмосферы, особенно с переездом «ученицы» в Грасс. Побочным следствием всего этого явилось пробуждение материнских чувств у Веры Николаевны к молодому (1902–1971) прозаику Леониду Зурову, что явилось в дальнейшем источником новой драмы для Бунина. Иные серьезные бунинские исследователи романтически желали видеть в Кузнецовой героиню Данте или Петрарки. В связи с этим И. Одоевцева писала Н. П. Смирнову 12 апреля 1970 года: «Вы не совсем ясно представляете себе Галину. Нет, ни на Беатриче, ни на Лауру она совсем не похожа. Она была очень русской, с несколько тяжеловесной славянской прелестью. Главным ее очарованием была медлительная женственность и кажущаяся покорность, что, впрочем, многим не нравилось».
Она была моложе Бунина на тридцать лет.
Там, в Провансе, Кузнецова пишет «Грасский дневник» – не просто хронику бунинской жизни, но еще и своего рода «биографию романа» «Жизнь Арсеньева». И не ей ли, ее близости обязан Бунин тем, что создает единственную в своем творчестве «открытую книгу», где герой, Алексей Арсеньев, раскрывается «изнутри» (на это указывает еще Марк Алданов). Вспышки вдохновения, озарения, моменты неуверенности, желание преждевременно поставить точку и снова творческий восторг, радость созидания – все это как бы накладывается, словно аппликация, на их полу потаенную любовь, отсвет которой падает на все главные записи Кузнецовой о романе.