Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

«Арсеньева» мы с И‹ваном› А‹лексеевичем›, – пишет она 9 октября 1928 года, – кончали как-то приподнято, так что у меня горели щеки, щемило сердце. ‹…› Он диктовал последние главы, и оба мы были в праздничном счастливом подъеме…»

Галина Кузнецова в эту пору – и желанная, любимая женщина, и друг, духовник, единомышленник, воспринимающий созданное как нечто общее, рожденное в муках чувства, страсти, зажигающей Бунина. Это его пышная осень.

«Сквозь сон все видела отрывки «Жизни Арсеньева», – записывает Кузнецова 12 января 1929 года, – и все хотела сказать, что то место, где Арсеньев сидит у окна и пишет стихи на учебнике, – нечто особенное, тонкое, очаровательное.

…Сейчас, когда все вокруг стонут о душевном оскудении эмиграции и не без оснований – горе, невзгоды, ряд смертей, все это оказало на нас действие – в то время как прочие писатели пишут или нечто жалобно-кислое, или академическое, или просто похоронное, как почти все поэты; среди нужды, лишений, одиночества, лишенный родины и всего того, что с ней связано, «фанатик» или, как его называют большевики, «Великий инквизитор»[22], Бунин вдохновенно славит Творца, небо и землю, породивших его и давших увидеть ему гораздо больше несчастий, унижений и горя, чем упоений и радостей. И еще когда? Во время для себя тяжелое, не только в общем, но и в личном, отдельном смысле. ‹…› Да это настоящее чудо, и никто этого чуда не видит, не понимает! Каким же, значит, великим даром душевного и телесного (несмотря ни на что) здоровья одарил его Господь!..

Я с жаром высказала ему все это. У него на глазах слезы».

Кажется, безоблачное счастье, радость от слияния душ и восхищение Буниным – писателем и человеком. Но это один слой. А под ним? «Конечно, она не была счастлива, – замечала, как бы между прочим, о Кузнецовой И. Одоевцева. – Ей было смертельно скучно в Грассе, и жилось им там всем нелегко». И это так.

С одной стороны, совершенно новая, и не только эмоционально, но и творчески, жизнь (молодые литераторы – Н. Рощин, Г. Кузнецова и приехавший вскоре из Прибалтики Л. Зуров, под строгим надзором Бунина, усердно работают в своих «камерах»), чисто женская способность забыть собственное прошлое («Я опять чувствую себя подростком, – пишет Кузнецова, – и в иные минуты мне странно представить себе мою прошлую жизнь, то, что я была замужем, пережила революцию, разрыв с мужем»), сильное чувство вплоть до ревности книжного Алексея Арсеньева (читай – юного Бунина), который, став юношей, испытывает беспрестанную влюбленность и не может смотреть без замирания сердца на голые ноги баб и девок. А с другой?

А с другой – она обостренно чувствует напряженную атмосферу в грасском «гнезде», которая царит даже помимо ее отношений с Буниным. «О Боже, какой, в сущности, невыносимо нервный ком!» – записывает она 17 сентября 1928 года, то есть в зените своего счастья. «Болезненное веянье» Веры Николаевны Кузнецова ощущает «сквозь стены», да и собственная двусмысленная роль начинает беспокоить и мучить ее неизбежной тупиковостью: «Какой-то вопрос в душе: «Ну, а дальше» (запись от 5 мая 1929 года).

Между тем чувство Кузнецовой к Бунину менялось, происходила, если несколько переиначить известную формулу Стендаля, «декристаллизация любви»: восхищенное отношение к замечательному писателю нарастало, но человеческое, женское – таяло. Однажды, когда Бунин получил очередную хвалебную статью о себе, записала:

«Странно, что когда И[ван] А[лексеевич] читал это вслух, мне под конец стало как-то тяжело, точно он стал при жизни каким-то монументом, а не тем существом, которое я люблю и которое может быть таким же простым, нежным, капризным, непоследовательным, как все простые смертные. Как и всегда, высказанное, это кажется плоским. А между тем тут есть глубокая и большая правда. Мы теряем тех, кого любим, когда из них еще при жизни начинают воздвигать какие-то пирамиды. Вес этих пирамид давит простое нежное родное сердце».

Слова эти оказались провидческими. Кузнецова покинула Бунина в зените его славы, после присуждения ему Нобелевской премии, познакомившись в Берлине с певицей Маргой Степун, обладавшей, по свидетельству мемуариста, «сильным характером и недюжинным голосом».

Позднее Бунин горько сказал Зайцеву:

– Я думал, придет какой-нибудь хлыщ со стеклянным пробором в волосах. А ее увела у меня баба…

Неожиданно вспыхнувшее гомосексуальное чувство отрезало Кузнецову от Бунина. Но, повторим, героиня и автор «Грасского дневника» давно ходила по тонкому льду. Ей претила двусмысленная роль «приемной дочери», которой, по словам И. Одоевцевой, и Вера Николаевна, и особенно сам Бунин «докучали заботами: «Застегните пальто, Галя! Не идите так быстро, устанете! Не ешьте устриц. Довольно танцевать!» Она слушала и только улыбалась».

Кузнецова и позднее приезжала в Грасс (вместе с Маргой Степун) и даже прожила там – вынужденно – часть военной поры.