Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Обостренное чувство смерти и жизни, их непрестанное противостояние было присуще и раньше бунинскому таланту, отличало его от многих современников. И когда Арсеньев жадно вглядывается в «трупный лик» Писарева, размышляя: «Неужели это он – то ужасное, что лежит в зале на столах… он, который всего позавчера, вот в такое же утро, входил с только что расчесанной, еще свежей после умыванья черной бородой к жене в соседнюю комнату, на полу которой через полчаса после того обмывали его голое, еще почти живое, податливое и бессильно падающее куда угодно тело», – мы можем вспомнить и рассуждения о смерти Капитона Ивановича в рассказе 1892 года «На хуторе» или переживания старого князя во «Всходах новых» (1913). Однако теперь, в эмиграции, ощущение смерти в бунинских произведениях обрело новое качество и приняло религиозный оттенок. Алексей Арсеньев уже с младости своей чувствует «Божественное великолепие мира и Бога, над ним царящего и его создавшего с такой полнотой и силой вещественности!».

Оттенок безнадежности, роковой предопределенности лежит на произведениях Бунина эмигрантской поры. И все же в этом ряду именно «Жизнь Арсеньева» выделяется конечным торжеством любви над смертью. В начале эмиграции Бунин, как известно, в рассказах той поры уже обращался к своей юношеской любви. Но каким был тогда его итог? Рассказ «В ночном море» (1923), навеянный разговором с мужем Варвары Пащенко, юношеским приятелем Арсением Бибиковым, приехавшим к Бунину после ее кон-чины, неизбывно пессимистичен. На палубе парохода, в ночи, спокойно, с мертвенным равнодушием беседуют два бывших соперника, один из которых только что похоронил жену.

«И ведь это из-за нее сходил я с ума буквально день и ночь, целые годы, – недоумевает один. – Из-за нее плакал, рвал на себе волосы, загонял лихачей, в ярости уничтожал свои лучшие, ценнейшие, может быть, работы… Но вот прошло двадцать лет – и я тупо смотрю на ее имя в траурной рамке, тупо представляю себе ее в гробу… Да и вы теперь, – теперь, конечно, – разве вы что-нибудь чувствуете?»

И его собеседник просто отвечает:

«Я? Да нет, что ж скрывать? Конечно, почти ничего…»

Время уничтожило все – страсть, любовь, ревность, соперничество. Героям остается пожелать друг другу покойной ночи. Слово «покойной», как стук гвоздя в крышку, завершает рассказ.

В «Жизни Арсеньева» этот взгляд все-таки опровергается: время бессильно убить подлинное чувство. «Недавно я видел ее во сне – единственный раз за всю свою долгую жизнь без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты. Она была худа, на ней было что-то похожее на траур. Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда» – так заканчивается «Жизнь Арсеньева». Уместно вспомнить здесь фразу из чернового наброска к роману:

«Жизнь, может быть, дается нам единственно для состязания со смертью…»

«Союз их кровный, не случайный…»

1

Пять долгих лет войны Бунин провел безвыездно в Грассе, на вилле «Жаннет», стоявшей высоко на крутом каменистом обрыве.

Он жадно следил за ходом великой битвы, которая развертывалась далеко на Востоке, на просторах его любимой России, сетуя на союзников, медливших с открытием второго фронта в Европе. В своей рабочей комнате развесил огромные карты Советского Союза и за радиоприемником, ловившим «назло паразитам запретные волны», изучал штабные сводки. Только тогда, когда фашистские армии проникли далеко в глубь советской территории, Бунин перестал делать отметки на картах, «чтобы не огорчаться». С мучительным волнением ловил он весточки о Сталинградской битве, то считая, что все потеряно, то – через несколько часов – переходя от чрезмерного пессимизма к радужным надеждам.

Его дневники военных лет доносят до нас переживания Бунина, его боль за Россию:

«1. VII.41. Вторник. Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится».

«6. VII.41. Противно – ничего не знаешь толком, как идет война в России».

«13. VII.41. Воскресенье. Взят Витебск. Больно. Как взяли Витебск? В каком виде? Ничего не знаем».

«17. VII.41. Четверг, купил «Экл[эр] дю Суар»: «Смоленск пал». Правда ли?»

«24. VII.41. Четверг. Третий день бомбардировали Москву. Это совсем ново для нас! Газеты, радио – все брехня. Одно ясно – пока «не так склалось, як ждалось»…»

«2. VIII.41. Опять, опять перечитал за последние 2 дня 1-й том «Войны и мира». Кажется, особенно удивительна первая часть этого тома».

«10. VIII.41. По немецким сообщениям положение русских без меры ужасно. ‹…› Русские уже второй раз бомбардировали Берлин».

«12. VIII.41. Вести с русских фронтов продолжаю вырезывать и собирать».

«22. VIII.41. Пятница. Прочел в этот вечер русское сообщение: «мы оставили Николаев…» Да, Херсон взят (по немецкому сообщению). Гомель тоже (русское сообщение). Война в России длится уже 62 день (нынче). Как нарочно перечитываю 3-й том «Войны и мира» – Бородино, оставление Москвы».