Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

А год тому назад он однажды уехал в Ниццу, а утром в тот день я прочитал (когда он уже уехал) приказ о полнейшем затемнении окон по вечерам и повесил в его комнате плотную розовую занавеску на окно вместо прозрачной зеленой – и, Бог мой, что было, когда он вернулся! Слышу из своей комнаты – весь дом трясется от его рева: «Кто смел перевесить мне занавеску?! Морду тому разобью в кровь!» И вдруг, с палкой в руке, влетает ко мне: «Это вы? Так видите эту палку?!» – «Вон, негодяй, из моего дома!» – «Сам негодяй! Молчать, пока не бит!» Я тотчас хватаю что попало, но тут с воплем между нами В‹ера› Н‹иколаевна›! Не разговариваю с месяц, затем плюю на это дело… Какая грязь, какой позор! Но что же, что же мне делать?! Проломить ему чем попало голову, чтобы В‹ера› Н‹иколаевна› умерла от разрыва сердца? А как-то прошлым летом возвращаюсь к обеду из Ниццы, садимся обедать втроем – я, Аля, В‹ера› Н‹иколаевна› – он в саду, но через пять минут влетает, весь белый, в столовую – и, глядя на меня бешеными глазами, орет: «Всякого, кто будет ходить ко мне в огород и топтать и рвать мой горох, буду бить, как собаку!» – «Вы, очевидно, думаете, что это я ходил, топтал и рвал, и грозите и меня бить?» – «Да, да, и вас – дико буду бить!» – Я вскакиваю и хватаю бутылку, он хватает стул и заносит над моей головой, Аля хватает его за руки, В‹ера› Н‹иколаевна› опять с диким воплем между нами…

Вот, капитан, как я живу!

И все это столь мерзостно и, главное, неправдоподобно, сказочно, что пусть же кто хоть мне поверит! Пусть же хоть кто-нибудь знает в Париже и вообще на свете, какова моя жизнь и что за сказочный мерзавец, что за чудовище сидит на моей и на Вериной шее уже 14 лет!

‹…› Пишу Вам, конечно, тайно от В‹еры› Н‹иколаевны›. Имейте это в виду, отвечая, Ваше письмо может попасть ей в руки».

Вот в каких условиях жил нобелевский лауреат. А если учесть, что после бомбежки Дрездена союзнической авиацией на его вилле поселились «девицы» – Марга Степун и прежняя любовь Галина Кузнецова – мучения его описанию не поддаются. А ведь еще терзала нищета – Бунин начал продавать кое-что из личных вещей. Здоровье его пошатнулось, он сильно исхудал. Но и в этих, тяжких обстоятельствах не прекращал непрерывной работы.

Силы неуклонно убывали, бедность и насущные заботы о куске хлеба, раздирающие душу склоки убыстряли этот процесс. А между тем уходили и уходили люди, которых он знал, помнил и которые гасли, как свечи на ветру, в эту долгую ночь войны, опустившуюся над Европой. 3 января 1943 года Бунин записывает в дневнике: «Письмо от Н. И. Кульман: умерли Бальмонт и профессор Олан. Исчез из мира и из моей жизни Бальмонт! А живо вижу знакомство с ним в Москве, в номерах «Мадрид» на Тверской! Был рыжий, стрижен ежом, налит сизой кровью, шея, щеки в крупных нарывах. ‹…› 28.III.44. ‹…› Радио: умер Рахманинов. ‹…› 11.V.31 марта умер (очень тихо) Милюков. Кончена долгая – т. е., в сущности, очень короткая жизнь. ‹…› 26.V. Среда. Письмо от Веры Зайцевой ‹…›. Умер Нилус (в ночь с субботы на воскресенье). Бесчувственность. 29.V.‹…›. Письмо от П. Б. Струве: умерла его жена, Нина Александровна. ‹…› 7.IX. Вторник. Нынче письмо из Ниццы: Елена Александровна Пушкина (фон Розен Мейер) умерла 14 августа. ‹…› Еще одна очень бедная человеческая жизнь исчезла из Ниццы – и чья же! родной внучки Александра Сергеевича! И может быть, только потому, что по нищете своей таскала тяжести, которые продавала и перепродавала ради того, чтобы не умереть с голоду…»

Ощущение обреченности с новой, обостренной силой вспыхивает в бунинской душе, усилившись в пору 1941–1942 годов, когда над Россией нависла смертельная опасность.