Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

В какой-то момент, во время разговора в ресторане, мне почудилось, он колеблется, надо слегка подтолкнуть его, я спросил: может, он опасается мести, каких-нибудь репрессий со стороны властей? Это явно задело его, он ответил с вызовом, напрочь отметая всякое по его адресу подозрение в страхе: «Чего бы я ни говорил, как бы ни писал против большевизанов, но я же никогда не призывал, как Алешка Толстой, загонять большевикам иголки под ногти!» ‹…›

Я предложил, в порядке продолжения контактов, устроить у Бунина на дому русский обед. Наши летчики каждый день в то лето летали в Москву. Я объяснил ребятам, какое дело, вот старейший русский писатель, Бунин, надо угостить его по-нашему, по-русски, чтобы вспомнил свое, родное, и ребята привезли из Москвы, покупали в магазине Елисеева, черного хлеба, колбасы, селедки, водки, калачей – и все это я приволок в дом к Бунину.

Пришли тогда Тэффи и Георгий Адамович… Гостей было много, ну, наверное, некоторые пришли ради русского стола, но общая нота была хорошая, искренняя. Бунин ел с аппетитом да приговаривал: «Хорошая большевистская колбаска!»

Опять зашел разговор о возвращении на родину, я прочитал свою поэму об эмигрантах, может быть, надо было выбрать что-нибудь другое, получилось немного прямолинейно. Ну да слово не воробей…

Перед моим отъездом в Москву Бунин просил уладить кое-какие дела его с Гослитиздатом. Настроение у него держалось, в основном, прежнее. До меня доходило, что Алданов сильно накручивал его против большевиков, но старик все-таки не уклонялся от встреч, видно, оставалось чувство недосказанного. Незавершенного.

А когда я воротился в Москву ‹…› как раз взяли в оборот Зощенко с Ахматовой, так что Бунин «отпал» само собою. Само собою, – повторил Симонов».

И конечный вывод:

«– Нет, – уверенно произнес Симонов, – в Россию он не вернулся бы. Это чепуха, – повторил Симонов свою мысль, – что он пересмотрел позицию. Ничего он не пересмотрел. Да и не мог пересмотреть».

Однако политическая репутация Бунина в глазах «правых» была подорвана, стойкий стереотип сохранялся. На восьмидесятилетие писателя «главный» журнал непримиримой послевоенной эмиграции «Возрождение» (наследник одноименной парижской газеты) откликнулся горькими словами:

«С прискорбием приходится отметить, что И. А. Бунин в последние годы отдалил себя от значительной части российской зарубежной общественности. Это привело к аномалии, в силу которой инициатива чествования на дому болеющего писателя оказалась в руках людей и организаций, несомненно чуждых ему по духу».

Но тут же следовала оговорка:

«Нам приходилось уже не раз говорить, что автор «Окаянных дней», по существу, конечно, не изменился и не примирился с насильствующим Россию политическим режимом, против которого так ярко выступал в прежние годы. Недаром «Фигаро», помещая приветствие юбиляру, написанное нобелевским лауреатом Франции Андре Жидом и отмечая неоднократные попытки правительства СССР «соблазнить писателя», напечатал строки: «Бунин вправе думать, что ‹…› благородством своего изгнанничества он, так же как и своим творчеством, спас душу своей Родины и русского народа».

Между тем для многих полной неожиданностью явилась его книга 1950 года «Воспоминания» – по резкости оценок, не только литературных, но и политических, напоминающая Бунина 1920-х годов, Бунина «Окаянных дней».

3

Написанная с исключительной силой и блеском, книга «Воспоминаний» включает, наряду со светлыми страницами (портреты Л. Н. Толстого, Чехова – которому, как и Толстому, Бунин посвятил специальную, незавершенную работу, – Рахманинова, Эртеля, Джером Джерома), очерки-памфлеты, исполненные язвительности и сарказма. В советскую пору главы эти либо вообще не публиковались у нас («Горький», «Маяковский», «Гегель, фрак, метель»), либо печатались в усеченном, искажающем общий смысл виде («Третий Толстой», «Автобиографические заметки»). В свое время, как член редакционной коллегии Собрания сочинений Бунина в 9 томах, А. Т. Твардовский писал заведующей редакцией русской классической литературы издательства «Художественная литература»: «Решительно не помещать очерки-портреты А. Толстого и М. Волошина в таком изуродованном виде, – нет так нет, а то что же: один очерк урезан наполовину, другой на две трети. Это невозможно». Протест не подействовал. Искромсанные цензурными ножницами очерки появились в заключительном, девятом томе этого собрания, а затем, уже в 1988 году, в том же самом искаженном виде были перепечатаны (несмотря на протесты автора этих строк как члена редакционной коллегии) в шестом томе бунинского собрания.