Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…

Читатель, конечно, обратит внимание на крайний субъективизм многих бунинских оценок. Задолго до Октябрьского переворота сложилась строгая эстетическая система Бунина, и в этом смысле его речь на юбилее газеты «Русские ведомости» в 1913 году мало чем отличается по резкости тона и неприятию «новой» литературы от позднейших очерков и статей. Но, обвинив современную ему литературу в болезненном упадке, он теперь одним из главных критериев в оценке того или иного писателя ставит его отношение к событиям 1917 года. Бунин и ранее не принимал В. Маяковского, А. Блока, С. Есенина. Но после «Мистерии-буфф», «Двенадцати», «Инонии» и «Сорокоуста» он выступает против них с последовательной, бескомпромиссной враждебностью.

Сам признавая близость некоторых собственных исканий европейскому модернизму (намеченная им параллель с Прустом), категорически отвергая определение его творчества как «реализм», Бунин оставался верен своему стойкому отвращению «нашенского» декаданса, даже если речь шла о величинах самых значительных; здесь он был последователен и шел до конца.

16 мая 1936 года писал П. М. Бицилли: «Ремизов составляет по областн‹ым› словарям и вообще «из книг сличает», как говорят у меня дворовые в «Святых», никогда не существовавший и не могущий существовать мерзейший русский язык, где еще и сам выдумывает гадкие и глупые слова – уже за это одно надо его ненавидеть. «Один из величайших русских поэтических гениев» Блок – пусть Бог простит Вам это. «Золотое, как небо, аи…» Тьфу!

И опять-таки при всей очевидности того, как несправедлив Бунин в яростном отрицании двух ведущих фигур русского модернизма начала века – Ремизова и Блока, – ухвачено им и нечто, этим художникам присущее. Читая Ремизова, порою думаешь, что создавал он свои сложные языковые конструкции как бы специально для иностранцев, занимающихся «настоящим» русским языком, – столько у него выкрутасов при отсутствии ясности содержания. Тут разрыв со столбовой дорогой русской классики, нам кажется, очевиден. И скорее всего, от нехватки большого дара, великого умения писать просто. Но и о Блоке сказано несправедливо и в то же время «зацеплено» нечто верное. И ведь совершенно не случайно, что какой-то гранью своей поэзии он соприкасался именно с талантом салонно-ресторанным – с А. Н. Вертинским, положившим на музыку для эстрады его мистическое «В голубой далекой спаленке…».

Впрочем, не раз бунинские оценки являли собой дань часу – настроению, приливу, вспыльчивости. Вспомним еще раз, каким страстным человеком был он во всем. «Он кричал, например, вчера о Блоке: «Лакей с лютней, выйди вон!», чем заставил меня искренне расхохотаться, – вспоминает Г. Кузнецова, – после чего стал смеяться и сам». И таким примерам несть числа.

По отношению же к литературе большевистской метрополии Бунин оставался всегда пристрастен, резок, порою – просто несправедлив. Достаточно привести его отзывы о «Тихом Доне», к которому он обратился сразу после «Войны и мира», в августе 1941 года – в тяжелые дни немецко-фашистского нашествия.

3. VIII.41.

«Читал I книгу «Тихого Дона» Шолохова. Талантлив, но нет словечка в простоте. И очень груб в реализме. Очень трудно читать от этого с вывертами языка, с множеством местных слов».

30. VIII.41.

«Кончил читать вчера вторую книгу «Тихого Дона». Все-таки он хам, плебей. И опять испытал возврат ненависти к большевизму».

Здесь в Бунине просыпается проигравший Гражданскую войну ее участник (во второй книге Шолохов обращается как раз к этим трагическим страницам истории). И очевидно, так живо, так сильно действуют картины «Тихого Дона», что Бунин переживает вновь (двадцать с лишним лет спустя!) все, словно это было вчера. Но вообще-то бунинские оценки и здесь не случайны, как не случайно то, что он пишет, скажем, о В. Катаеве и Ю. Олеше, а что, предположим, о М. Пришвине. Разница разительная. Например, в письме Г. Адамовичу:

«На днях вышлю вам «Петра», а сейчас (с большой благодарностью за Вашу любезность) возвращаю Катаева и Олешу. Катаев все тот же, каким я его знал, – очень способный и пустой прохвост, порой даже очень глупый и плоский. Олешу не мог дочитать – угораздило же с такой пристальностью написать 200 страниц по такому ничтожному и противному поводу!»

Речь идет, безусловно, о романе Ю. Олеши «Зависть» (письмо Адамовичу датировано 15 октября 1930 года; повесть «Зависть» была опубликована в СССР в 1927 году). К неприятным воспоминаниям одесской поры прибавилась теперь и совершенно неприемлемая для Бунина демонстративная «модерновость», нарочитое смешение «штилей», ирония и самоирония, начиная с первых строк: «Он поет по утрам в клозете…»

И совершенно иная тональность, когда разговор заходит о Пришвине (писателе, кстати, еще не оцененном по заслугам и у нас): философе, художнике, знатоке и человека, и природы: «Вы совершенно правы были, – отмечает Бунин в письме Адамовичу, – когда писали, что Пришвин не уступает в мудрости Рабиндранату Тагору, а в изобразительности насчет птиц, зверей, насекомых, полей, лесов, рек и гор Брэму».