Жизнь двенадцати цезарей

Не было ни одного родственника, уцелевшего от его преступных рук. Он убил дочь Клавдия, Антонию[414], которая отказалась выйти замуж за него после смерти Поппеи. В оправдание он заявил, что она замышляла государственный переворот. Одинаково не пощадил он и остальных родственников или вошедших с ним в свойство, среди них молодого Авла Плавция. Перед смертью он изнасиловал его и сказал: «Пусть теперь моя мать придет целовать моего преемника!» При этом он рассказывал всем, что был любовником матери, которая сулила ему престол. Он приказал рабам своего еще юного пасынка, сына Поппеи Руфия Криспина, утопить его в море, во время рыбной ловли, — рассказывали, будто тот, играя, называл себя полководцем и императором. Он сослал сына своей кормилицы Туска за то, что тот во время своего наместничества в Египте позволил себе мыться в банях, выстроенных по случаю ожидаемого приезда Нерона. Он заставил покончить самоубийством своего учителя Сенеку, хотя на его усиленные просьбы об отпуске и обещание отдать Нерону все свое состояние последний торжественно клялся, что его подозрения неосновательны и что он предпочтет умереть, нежели обидеть его…[415] Он обещал дать префекту Бурру лекарство от горловой болезни, между тем прислал ему яд[416]. Богатых старых отпущенников, которые когда-то хлопотали о его усыновлении и затем были его советниками, когда он взошел на престол, он убил, дав им отраву или в кушанье, или в питье[417].

Не менее жестоко поступал он и с посторонними, чужими ему людьми. В течение нескольких ночей на небе появлялась комета[418], предвещавшая, по общему мнению, смерть коронованным особам. Испуганный Нерон обратился за советом к астрологу Балбиллу. Последний объявил, что цари стараются обыкновенно отвращать от себя подобного рода приметы казнью какого-либо выдающегося лица, обращая несчастья от себя — на головы придворных. Тогда Нерон решил уничтожить всю аристократию, тем более что у него был благовидный предлог, — раскрыты были два заговора, из которых один, более ранний и опасный, затевал в Риме Пизон, а во втором попался, в Беневенте, Виниций[419]. Заговорщиков привели на суд в тройных цепях. Одни из них сознались добровольно, зато другие, хвастаясь, говорили, что могли помочь Нерону, запятнанному всевозможными преступлениями, лишь его убийством… Дети осужденных были высланы из столицы и отравлены или уморены голодом. Известно, что некоторых из них изрубили за одним завтраком вместе с их воспитателями и рабами, носившими сумку, другим — не позволили принимать ежедневную пищу.

С тех пор для Нерона не существовало ни выбора для жертв, ни меры. Он убивал кого хотел и под любым предлогом. Не вдаваясь в подробности, я скажу, что Сальвидиену Орфиту поставили в вину то, что он отдал внаймы депутации вольных городов три находившиеся в его доме трактира, вблизи форума. Слепого юриста Кассия Лонгина обвинили в том, что в родословном дереве своей древней фамилии он поместил портрет убийцы Цезаря, Гая Кассия[420]. Пет Тразея не понравился своею серьезностью, заставлявшею принимать его за воспитателя[421].

Осужденным на самоубийство император давал сроку всего несколько часов. Чтобы не было остановки, он приставлял к ним врачей с приказанием, если несчастные медлили, безотлагательно приступить к лечению — так он называл смерть посредством вскрытия артерий. Говорят даже, он хотел бросить несколько человек на съедение живьем одному египетскому обжоре, который ел всегда сырое мясо и все, что бы ему ни давали. Страшно гордясь такими своими «успехами», Нерон говорил, что ни один из государей до него не знал, что им все позволено, и часто давал целый ряд прозрачных намеков в подтверждение своих слов — обещал не пощадить ни одного из оставшихся сенаторов и вообще уничтожить это сословие, поручив управление провинциями и команду войсками римским всадникам и отпущенникам. И действительно, ни во время отъезда, ни при возвращении он не целовал никого из сенаторов и не отвечал даже на их приветствия. Открывая работы по прорытию перешейка, он среди огромной толпы громко пожелал успеха себе и римскому народу, преднамеренно не упомянув ни слова о сенате.

Но он одинаково не щадил как народ, так и постройки столицы. Кто-то сказал в обыденном разговоре:

Ἐμοῦ ϑανόντος γαῖα μιχϑήτω πυρί![422]

«Нет, — возразил Нерон, — ἐμοῦ ζῶντος!» И он доказал это на деле. Под тем предлогом, что ему не нравились некрасивые старинные здания и тесные и кривые улицы, он велел поджечь столицу, так нагло, что многие из консула-ров застали в своих домах его комнатную прислугу с паклей и факелами, но тронуть побоялись[423]. Ему была очень нужна земля под хлебными амбарами, поблизости его «золотого» дворца, и он приказал разломать их военными машинами — стены амбаров были из крепкого камня — и сжечь.