Жизнь двенадцати цезарей

В Неаполе, в тот самый день, как убил свою мать, он узнал о восстании. Известие о нем он принял без волнения, спокойно и, можно было думать, даже с радостью, что ему представляется случай ограбить, по праву войны, одну из богатейших провинций. Немедленно он отправился в гимназий, где с чрезвычайным интересом смотрел на борьбу атлетов. Правда, за ужином его стал беспокоить тревожный тон письма; но его раздражение ограничилось тем, что он пригрозил разделаться с бунтовщиками. Словом, прошло целых восемь дней, а он никому не писал и не думал давать поручения или приказания, — он старался замять дело молчанием!

Наконец его испугали следовавшие один за другим оскорбительные для него эдикты Виндика, и он отправил письмо в сенат, требуя, чтобы последний отомстил за него и за государство. Свою невозможность явиться в заседание он объяснял горловой болезнью. Но сильней всего оскорбило Нерона то, что его ругали дрянным игроком на кифаре и вместо Нерона называли Агенобарбом! Он объявил о своем намерении снова принять свое родовое имя, служившее для него предметом оскорбительных насмешек, и отказаться от фамилии приемного отца. Другие оскорбления он называл клеветой и приводил в оправдание тот довод, что его упрекали в незнании такого искусства, которым он занимался в высшей степени усердно и в котором достиг совершенства! При этом он то и дело задавал вопросы отдельным лицам, знают ли они лучшего артиста, чем он?

Между тем прибывавшие один за другим гонцы заставили его вернуться в сильном страхе в Рим. По дороге он заметил на одном памятнике барельеф, представлявший галльского солдата, которого тащит за волосы римский всадник. Это незначительное предзнаменование ободрило его. Взглянув на барельеф, он подпрыгнул от радости и обратился с молитвой к Небу. Но и тогда он не созвал открыто ни сената, ни народного собрания, а пригласил к себе во дворец нескольких выдающихся лиц и, после короткого совещания с ними, провел остальную часть дня в опытах над вновь изобретенным, неизвестным до тех пор водяным органом[437]. Он показывал его отдельные части и говорил об особенностях и замысловатости механизма, причем обещал даже вскоре показать все это в театре, «если только позволит Виндик»…

Но когда затем он узнал, что и Гальба в обеих Испаниях поднял знамя бунта, упал и долго лежал в отчаянии, молча и почти в обморочном состоянии. Придя в себя, он разорвал на себе платье и стал бить себя по голове, громко крича, что пропал. Кормилица стала говорить ему, в утешение, что и с другими государями происходило раньше нечто подобное; но он отвечал, что его несчастия — неслыханные и неизвестные другим: он теряет престол при жизни… И все-таки он по-прежнему вел развратную и праздную жизнь, ничуть не изменившись к лучшему, напротив, когда из провинций приходили какие-либо благоприятные известия, он не только задавал великолепные званые обеды, но и читал игривые, насмешливые стихотворения насчет вождей восстания, сопровождая их соответственной мимикой. Эти стихотворения были впоследствии распространены в публике. Пойдя однажды тайком в театр, Нерон приказал передать одному актеру, нравившемуся публике, что он злоупотребляет, присваивая себе принадлежащее другим, то есть императору[438].

Говорят, в самом начале восстания Нерон хотел издать целый ряд бесчеловечных распоряжений, отвечавших, однако, его характеру, например, не только сменить начальников над войсками и провинциями, но и подослать к ним убийц, считая их вполне преданными заговорщикам, затем перебить всех ссыльных и всех находившихся в столице галлов. Он опасался, что первые могут пристать к восставшим, а вторые сделаться сообщниками и помощниками своих земляков. Затем он хотел отдать на разграбление войскам обе Галлии, отравить за обедом всех сенаторов и зажечь столицу, а с целью затруднить тушение пожара — напустить на народ диких зверей. Однако он струсил, не столько потому, что в нем пробудилось раскаяние, сколько потому, что отчаялся привести в исполнение свои планы.

Считая поход неизбежным, он раньше срока лишил консулов их власти и вместо двух стал консулом один: на основании предсказания, завоевать Галлию мог только консул.

Взяв в свои руки отправление консульских обязанностей, Нерон, выйдя однажды после обеда из столовой, заявил уверенным тоном, опираясь на плечо одного из приближенных, что немедленно по прибытии в Галлию он безоружным выйдет к войску и будет только плакать. Восставшие, по его словам, раскаются, а на следующий день он будет задорно петь за столом победные песни веселым гостям! Сочинением этих песен, продолжал он, ему необходимо заняться сегодня же.