Жизнь двенадцати цезарей

Не говоря уже о других выражениях почтения со стороны поздравлявших и льстецов, простой народ назвал его Нероном. Он ничем не выказал своего неудовольствия, напротив, как рассказывают некоторые, подписывая грамоты и первые свои письма некоторым провинциальным властям, прибавлял к своему имени прозвище Нерона. Во всяком случае, он позволил восстановить его бюсты и статуи, вернул его прокураторам и отпущенным их должности и первым из императоров подписал ассигновку в пятьдесят миллионов сестерциев на окончание «золотого» дворца.

Говорят, в первую ночь после убийства Отон, испугавшись во сне, громко застонал. Сбежавшиеся нашли его лежащим на полу возле кровати. Он пытался всевозможными очистительными жертвами умилостивить тень Гальбы, которая, как чудилось ему, пугала и гнала его вон. На другой день, во время гадания, поднялась буря. Отон с силой упал на землю, не переставая шептать: «τὶ γάρ μοι ϰαὶ μαϰροῖς αὐλοῖς»[489].

Почти одновременно войска, стоявшие в Германии, присягнули Вителлию. Узнав об этом, Отон предложил сенату отправить депутацию, которая должна была объяснить, что император уже избран, и просить не нарушать мира и согласия, а сам между тем послал Вителлию через посредников письмо, где предлагал ему себя как товарища по управлению государством и зятя. Но война была неизбежна, и посланные вперед Вителлием войска, под командой его вождей, уже приближались к столице.

В это время Отон убедился, как верны ему преторианцы, причем едва не погибли все сенаторы. Отон решил поручить матросам перевезти оружие, нагрузив его на суда. Пока его собирали ночью в лагере преторианцев, последние заподозрили измену и подняли шум. Все они неожиданно, без своих командиров, сбежались к дворцу, требуя головы сенаторов. Трибуны пробовали удалить их; но они прогнали их, а некоторых даже убили, и, как были, в крови, ворвались в столовую, спрашивая, где император, и успокоились тогда только, когда увидели его[490].

Отон готовился к исходу энергично и даже слишком поспешно; он не обратил внимания не только на требования религии, но и на то, что щиты еще носили по улицам и не успели спрятать по-прежнему в храм, а это с давних пор считалось дурным предзнаменованием[491]. Затем он выступил в поход в тот день, когда поклонники Матери богов начинают плакать и рыдать. Кроме того, и предсказания не обещали ничего хорошего. Например, Отон получил счастливые предзнаменования при жертвоприношении Плутону, между тем при таких жертвоприношениях именно неблагоприятные знаки во внутренностях животных считаются лучшими. При начале похода его задержало наводнение Тибра, а на двадцатой миле от города он нашел, что дорога заграждена обрушившейся постройкой.

Одинаково необдуманно решил он вступить в сражение при первой возможности, хотя непременно следовало тянуть войну: неприятель страдал от голода и неудобной позиции. Быть может, Отон не мог долго мучиться неизвестностью и надеялся нанести решительный удар до прибытия Вителлия, а быть может, был не в состоянии сдержать пыла своих солдат, требовавших сражения. Он не участвовал ни в одной битве и оставался в Брикселле. В трех, правда незначительных, сражениях, около Альп, близ Илаценции и неподалеку от «рощи Кастора», он одержал победу, но в последнем и главном бою, у Бедриака, потерпел поражение благодаря хитрости. Начаты были для виду переговоры. Солдат вывели, как бы для выработки условий мира, и вдруг, в то время как они здоровались с неприятелем, им пришлось сражаться![492]

Отон тотчас решился умереть. Многие — и небезосновательно — думают, что ему было скорей стыдно удерживать за собой власть, подвергая страшной опасности государство и своих подданных, нежели он отчаивался и не доверял своим войскам[493]: в его распоряжении оставались еще тогда вполне целыми резервы, к тому же к нему шли другие войска, из Далмации, Паннонии и Мезии, да и побежденные вовсе не отчаивались отомстить за свой позор и готовы были подвергнуться любой опасности даже одни, без подкреплений.

В этой войне участвовал мой отец, Светоний Лет, трибун тринадцатого легиона, имевший право носить тунику с узкой полосой. Впоследствии он любил рассказывать, что Отон еще частным человеком с таким отвращением относился к междоусобным войнам, что задрожал, когда за чьим-то столом зашла речь о смерти Кассия и Брута. Он не поднял бы восстания против Гальбы, если бы не был уверен, что дело может обойтись без войны.