Жизнь двенадцати цезарей

После военной службы он выступил в качестве адвоката, больше для приобретения себе хорошей репутации, нежели для практики. В это время он женился на Аррецине Тертулле, дочери римского всадника, но раньше занимавшего должность префекта преторианских когорт. После смерти жены он женился вторично на аристократке Марции Фурнилле, но, когда она родила ему дочь, развелся с ней.

После квестуры ему дали команду над легионом, причем он покорил два самых укрепленных города Иудеи, Тарихеи и Гамалу[540]. Здесь в одном сражении под ним убили лошадь. Тогда он пересел на другую, убив в бою ее хозяина.

Когда затем на престол вступил Гальба, Тита отправили с поздравлениями к нему. Везде, где он ни проезжал, о нем думали, что его вызвали для усыновления. Узнав, однако, что в столице снова вспыхнуло общее возмущение, он вернулся с дороги и заехал вопросить оракул Афродиты Пафской относительно своего путешествия морем[541]; но ему, сверх всего, подтвердили его надежду, что он будет императором. В скором времени это сделалось вероятным.

Оставленный для усмирения Иудеи, он, при последней осаде Иерусалима, убил двенадцать его защитников столькими же стрелами и в день рождения своей дочери взял город. Радость и восторг солдат были так велики, что, поздравляя, они провозгласили его императором. Затем, когда он собрался уезжать из провинции, они стали удерживать его и горячо просить, а частью даже требовать с угрозами, чтобы он или оставался, или взял с собой и всех их. Отсюда явилось подозрение, будто Тит хотел отложиться от отца и сделаться царем на Востоке. Подозрение это увеличилось, когда Тит на своем пути в Александрию при обоготворении в Мемфиде быка Аписа присутствовал в диадеме. Правда, этого требовал обычай и ритуал древнего праздника, тем не менее в превратных толкованиях не было недостатка. Поэтому Тит поспешил в Италию. Сперва он приехал на купеческом судне в Регий, оттуда в Путеолы и затем, не медля ни минуты, отправился в Рим. Здесь, как бы желая доказать неосновательность слухов о нем, он обратился к не ожидавшему его отцу со словами: «Я здесь, батюшка, здесь!..» С тех пор он не переставал не только принимать участие в правлении, но и заботиться о государстве.

Вместе с отцом он праздновал триумф и был с ним цензором. Он же был его товарищем по должности народного трибуна и семь раз по консульству. Он принял на себя отправление почти всех государственных дел — лично диктовал письма от имени отца, составлял эдикты, вместо квестора читал в сенате даже письма императора, исполнял обязанности и преторианского префекта, возлагавшиеся раньше исключительно на римского всадника, но в этой должности выказал свою суровость и грубость больше, чем можно было ожидать от него. Так, он посылал лиц, которые рыскали по театрам и лагерям, требуя для наказания, якобы от общего имени, людей, казавшихся очень подозрительными — Титу. Затем их немедленно убивали по его приказанию. В их числе был консулар Лил Цецина. Тит пригласил его к обеду, но, едва тот вышел из столовой, велел умертвить его. Впрочем, решиться на этот шаг его побудила опасность — ему попалась в руки писанная рукой Цецины черновая его речи солдатам.

Правда, такими поступками Тит в достаточной степени обезопасил себя на будущее время, но в настоящее — навлек на себя жестокую ненависть, так что другой человек с такой дурной репутацией и еще более — с общим нерасположением к себе едва ли мог бы так легко вступить на престол.

Кроме жестокости, Тита не любили за его невоздержанность — он до поздней ночи пьянствовал в обществе самых безнравственных из своих товарищей, — а также за разврат, за окружавшие его толпы развратников и скопцов и, кроме того, за его известные близкие отношения к царице Беренике[542], на которой он, говорят, даже обещал жениться. Его обвиняли и в корыстолюбии. Известно, что он торговал судебными приговорами отца и брал взятки. Словом, о нем откровенно думали и говорили, что из него выйдет второй Нерон. Между тем эта репутация принесла ему пользу и превратилась в горячие похвалы по его адресу, — позже в нем нельзя было найти ни одного порока, зато можно было указать на выдающиеся нравственные достоинства.