Жизнь и слово

Данзасу холодно, он определяет: градусов пятнадцать мороза. В дворцовом журнале утром отмечают: морозу два градуса. Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро. Зачем так быстро — куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, — такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокойный — роняет обыкновенные слова, даже шутит: «Не в крепость ли ты везешь меня?» — спрашивает у Данзаса, когда выехали к Неве.

Проезжают места гуляния: «свет» катается с гор. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. «Все хурта подымалась с гор…» Ветер… Пушкину прямо, мимо «света»: к Черной речке. То и дело попадаются знакомые, едут навстречу — Пушкин раскланивается. Никто не спрашивает «куда?», не пробует остановить стремительные сани. Мчатся куда-то поэт и камер-юнкер Пушкин, подполковник Данзас, лежит в санях большой ящик с пистолетами Лепажа; знакомые кивают, машут рукой, касаются пальцами шляпы, на ходу произносят приветствия.

Румяный извозчик весело покрикивает на лошадей, крутит над головой вожжами. Данзасу холодно, но он щеголяет выправкой — прямой, невозмутимый, подставляет грудь встречному ветру; Пушкин поднял воротник, прячет в медвежьем меху обветренное лицо… Слева остается Комендантская дача, справа тянутся заснеженные огороды арендатора Мякишева. Извозчик сдерживает лошадей. Нужно торопиться: близкие сумерки слегка тронули белизну сугробов.

Дантес и секунданты утаптывают снег на небольшом пространстве, нужном для поединка.

Пушкин торопит Данзаса: «Ну что там?» Секунданты отмеряют шаги, шинелями отмечают барьер, разводят противников по местам. Данзас взмахивает треугольной шляпой, подавая сигнал. Шинели чернеют на померкшем снегу. Впереди у Пушкина — пять шагов до барьера, до выстрела, и еще сорок шесть часов…

«28 января 1837 года во втором часу пополудни встретил меня Башуцкий, едва я переступил порог его, роковым вопросом: «Слышали вы?» и на ответ мой: нет, — рассказал, что Пушкин накануне смертельно ранен», — начинает Даль статью «Смерть А. С. Пушкина», воспоминание о последней их с Пушкиным встрече.

Даль таким образом слышит о событии лишь на другой день, через сутки почти, слышит не от близких Пушкину людей, которых и сам почитает близкими, слышит от литератора Башуцкого, с Пушкиным почти и не связанного. У постели поэта, у дивана в кабинете, собрались Жуковский, Плетнев, Одоевский, за Далем не посылают, сообщить ему не посылают. Даль не считается близким Пушкину человеком — просто добрый знакомый. Вот генерал Василий Алексеевич Перовский, Далее начальник (они с Пушкиным на «ты»), вечером накануне дуэли сидел у княгини Вяземской и проведал о предстоящем поединке («княгиня и ее собеседники не знали, как им быть», — замечает мемуарист), но тоже не спешит сообщить доверенному своему помощнику Далю о случившемся: тоже, наверно, убежден, что сам он куда ближе Пушкину, чем Даль, хотя навещает в столице не только друзей поэта — запросто, желанным гостем проводит время в домах, куда слетаются дружки Дантеса.

Оренбургский военный губернатор и его чиновник особых поручений прибыли в Петербург по служебным делам в первой половине декабря 1836 года. В последний раз Даль вблизи Пушкина живет месяца полтора; в эти полтора месяца Пушкин с Далем не раз встречаются, конечно. Пушкин жадно знакомится с собранием Даля, сильно пополнившимся в оренбургские годы. Наверно, впечатление последних встреч более всего выскажется в исполненных чувства и содержания строках «Напутного» к Словарю: «А как Пушкин ценил народную речь нашу, с каким жаром и усладою он к ней прислушивался, как одно только кипучее нетерпение заставляло его в то же время прерывать созерцания свои шумным взрывом одобрений и острых замечаний и сравнений — я не раз бывал свидетелем».

Историк Бартенев записывает со слов Даля: «За несколько дней до своей кончины Пушкин пришел к Далю и, указывая на свой только что сшитый сюртук, сказал: «Эту выползину я теперь не скоро сброшу». Выползиною называется кожа, которую меняют на себе змеи, и Пушкин хотел сказать, что этого сюртука надолго ему станет. Он действительно не снял этого сюртука, а его спороли с него 27 января 1837 года, чтобы облегчить смертельную муку от раны».

Тут не одно то важно и дорого, что встречаются: Пушкин сам к Далю приходит — вот что еще дорого и важно.