Жизнь и слово

Слова Пушкина становятся до конца понятны, когда обратимся еще к одному сохранившемуся свидетельству: писатель Мельников-Печерский, тоже, конечно, со слов Даля, раздвигает рамки встречи, указывает на предыдущую: «Незадолго до смерти Пушкин услыхал от Даля, что шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи, называется по-русски — выползина. Ему очень понравилось это слово, и наш великий поэт среди шуток е грустью сказал Далю: «Да вот мы пишем, зовемся тоже писателями, а половины русских слов не знаем!..» На другой день (!) Пушкин пришел к Далю в новом сюртуке. «Какова выползина! — сказал он, смеясь своим веселым, звонким, искренним смехом. — Ну, из этой выползины я не скоро выползу. В этой выползине я такое напишу…»

А уже все решено — январь на исходе.

…Уже все решено, а Даль не знает ничего; хорошо, что 28-го во втором часу пополудни надумал заглянуть к литератору Башуцкому. «Слышали вы?» — «Нет». — «Пушкин смертельно ранен».

Затем в воспоминаниях Даля следует сразу: «У Пушкина нашел я уже толпу в передней и в зале». Это замечательно (хотя у Даля, когда писал, вряд ли, конечно, задняя мысль была) — замечательно, что Даль не пишет о поисках решения: «Я подумал…», «Я счел возможным…», даже «Я отправился…». Услышал страшную весть — и он уже у Пушкина.

Мы имеем право лишь додумать… Даль ни о чем не расспрашивает Башуцкого. Через несколько минут он уже сворачивает с Невского проспекта на набережную Мойки. В доме № 12 — квартира Пушкина: последняя. На Мойке, судя по договору, Пушкин намеревался прожить не менее двух лет; не прожил и четырех месяцев. Даль идет по набережной; внизу между гранитными берегами ветер гонит снег. Снег струится мутный, похожий на дым. Доживи Пушкин до лета, смотрел бы из окна, как плывут по темной воде зеленые лодки с округлыми, крутыми бортами.

Тяжелые створы ворот приоткрыты. На лестнице стоят молчаливые люди — толпа еще не густа, но подниматься уже трудно. Дверь в прихожую заперта, сквозь узкую боковую дверцу Даль протискивается в буфетную; здесь тоже люди, тихие и неподвижные, в длинных темных шинелях и шубах; желтые стены буфетной неприятно ярки. Даль быстро шагает по сумрачным комнатам: кто-то пробегает мимо с полотенцем, кто-то шепчется в углу у серого пустого окна, кто-то сидит в кресле, прижимая к губам платок. Даль не задерживается — он спешит к Пушкину: никогда не был он так уверен, что поступает правильно.

Он видит Пушкина на диване, возле книжных полок; у Пушкина спокойное лицо, глаза закрыты. Даль не подходит, вглядывается издали (Пушкин открывает глаза, произносит что-то — глаза его блестят). В Дале пока живет надежда, он приближается к дивану; Пушкин протягивает ему руку, грустно улыбается:

— Плохо, брат…

Рука у Пушкина чуть теплая, но пожатие крепко; Даль привычно ловит пальцами пульс — удары пульса явственны, не слишком часты. На лице у Даля Пушкин читает надежду. Другие доктора при виде раненого пожимали плечами, на прямой его вопрос отвечали прямо, что конец неизбежен и скор.

Известно мужество Пушкина, выслушавшего смертный приговор, но вот один из докторов, через многие годы изучавший историю последней болезни поэта, говорит о Дале, что он явил себя более мудрым врачом-психологом, чем все столичные знаменитости: «У постели Пушкина оказался врач, который понимал, что больного прежде всего надо утешить, подбодрить, внушить ему трогательный принцип: spiro, spero[5]». (Как хорошо у Даля: «психолог» — «душеслов»…)

«Пушкин заметил, что я стал добрее, взял меня за руку и сказал: «Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?» — «Мы за тебя надеемся еще, право, надеемся!» Он пожал мне руку и сказал: «Ну, спасибо». Даль садится возле дивана — теперь он не уйдет отсюда до конца.

Он сам пришел и оказался вдруг очень нужен. Пушкин сразу говорит Далю «ты», и Даль отвечает ему таким же «ты» — легко и просто, словно не было прежде никакого «вы».

«В первый раз сказал он мне «ты», — я отвечал ему так же, и побратался с ним уже не для здешнего мира. — «Плохо, брат!»… Брат Даль…

Словно повернулось что-то, словно свет какой-то от этого «ты», от этого братания. Вчера Далю сообщить забыли, не послали за ним, а тут вдруг как прорвалось!.. Александр Иванович Тургенев, очень близкий Пушкину человек (он повезет прах поэта в Святые горы), тут же из соседней комнаты пишет: «Друг его и доктор Даль облегчал последние минуты его»; Софья Карамзина называет Даля «ангелом — хранителем»; Жуковский набрасывает список ближайших, кому можно доверить описание смерти поэта: десять имен и среди них — Даль… Друг Даль…

Врачи появляются, исчезают. Арендт, придворный медик, приказывает ставить пиявки, прописывает снадобья; опять торопится во дворец. Даль остается — припускает пиявок, поит Пушкина лекарствами. Спасский, семейный врач Пушкиных, спокойно покидает раненого на попечение доктора Даля…