Жизнь и слово

В голодные зимы, когда выпадает глубокий снег или ледяной коркой затягиваются пастбища, худые, оборванные казахи приходят «на линию», к крепостям и станицам, — продают детей в работники: мальчик стоит двадцать рублей, за четырех мальчиков платят со скидкой — семьдесят пять.

У байгушей, нищих, нет ни козы, чтобы подоить, ни детей, чтобы продать. Даль пишет рассказ про бедняка-байгуша — портрет получается страшный: бедняк «лето и зиму ходил в стеганом полосатом халате, покрытом до последней нитки заплатками всех цветов и родов — шелковыми, бязевыми, ситцевыми, суконными, наконец, кожаными и меховыми. Лучшее место на халате был лоскут алого сукна, с ладонь, положенный на спине, между лопаток: тут была зашита спасительная молитва, которая, однако же, не спасала его от частых побоев толстою плетью по этому же самому месту».

Здесь говорят: «Заколовший верблюда просит мяса у заколовшего козу». Инсеягильди Янмурзин со своими верблюдами старается держаться кочевьем поблизости русских крепостей: он рассчитывает, что царские солдаты и казаки с пушками и ружьями, царские чиновники с законами и судами защитят его от тех, кто заколол последнюю козу.

Здесь говорят: «Там, где не знают тебя, уважают твою шубу». Хорошую шубу, возможно, уважают, пока не узнают ее владельца, но чиновничья шинель для первого знакомства здесь не подходит. Рассказывают, как чиновник из города явился в казахское кочевье разбирать какое-то дело: мужчины развлекали его беседой, готовили бешбармак, женщины и дети выбегали из юрт поглядеть на него; вокруг бродили отары и ржали табуны. А наутро чиновник и его отряд проснулись одни-одинешеньки посреди широкой степи: не было круглых юрт, чадных огней, закопченных котлов; не было спокойных мужчин, любопытных детей, таинственных женщин — никого и ничего не было. Ночью кочевье бесшумно снялось с места и растворилось в сером просторе — только помет остался на вытоптанной земле да черные круги от вчерашних костров.

Человека в чиновничьей шинели боятся, чиновника особых поручений Даля уважают, в какой бы шубе он ни приезжал. От Даля не убегают, его охотно ждут даже в тех местах, где он появляется впервые (по степи, без почты и фельдъегеря, вести мчатся быстрее, чехи срочная депеша по тракту), в далеких кочевьях, где он не бывал прежде, его встречают радостно: «Здравствуй, правдивый Даль»; имя «правдивый» присвоила Далю степь. Но «правдивый Даль», разбирая дела, не знает, как найти правду для бедного «азиатца»: на север и запад от изогнутой верблюжьими горбами линии творят над бедняком суд и расправу русские чиновники, на юг и восток от линии свои степные владыки. Для бедняка, заколовшего последнюю козу, близко ли он от линии, далеко ли, как ни кинь, а все клин (здесь говорят: «Кто берет — один раз виноват, у кого взяли — тысячу раз виноват»).

Когда казахи поднялись против несправедливостей и притеснений, чинимых властелинами степи — ханом, султанами, биями, они просили губернатора наградить их правдивыми чиновниками, которые вникли бы в бедственное положение народа. «Особенно мы желаем, чтобы жалобы наши были исследованы господином Далем» — пишут к губернатору вожаки восстания. Но военный губернатор «награждает» восставших по-своему: в степь выходит карательный отряд — больше тысячи человек при артиллерии и несколько казачьих сотен…

Край, где исполняет Даль особые поручения, обширен. Вот он уже верст на пятьсот севернее пустынных казахских степей — прилег на широкую кошму «около пылающей огромной сосны, стонавшей столько раз от бурного порыва ветров и отстонавшей ныне в последний раз под ударами небольшой башкирской секиры»; приятель его, башкир, в легкой кольчужке поверх алого суконного чапана лежит рядом и, «сунув за щеку вместо жвачки кусочек рубленого свинца, из которого зубами округляет запасную пульку», любуется табунком лошадок своих; печально звучит дудка — курай; невидимый рассказчик, сидящий по ту сторону пламени, «вспоминает прошлое, батырское время, былое и небылое».

Однажды ночью, когда вековая сосна уже истлевала в костре и обращалась в прах, а искры взмывали над нею и быстро угасали в синем мраке, услышал Даль старинное сказание о прекрасном юном хане Зая-Туляке и его верной возлюбленной — русалке, дочери подводного царя озера Ачулы. Даль записал сказание и поведал своим читателям, предварив при этом повесть о любви сжатым рассказом о Башкирии, о ее лесах и озерах, о людях, которые живут в этой стране, об их сказках, преданиях, песнях.

Но Даль приезжает в башкирские земли не для того, чтобы полеживать у костра и слушать о далекой старине. Даль пишет про «обнищание многих башкир» — заводчики «оттягали сотни тысяч десятин богатейших в мире земель, расквитавшись с вотчинниками-башкирами тремя головами сахару, фунтом чаю и словесным обещанием». Местные чиновники беспощадно «выколачивают» налоги, «правят кулаками» и отписками, погрязли в корысти, «бездушной лени», «в грязном слое привычной обиходной лжи», «в несознании за собой никакого долга».