Жизнь идиота

Этот человек пришел почему-то в Ригу чуть ли не из Сибири, подозреваю, пешком. Я так понял, что он по простоте душевной считал Латвию преддверием Запада. Какая наивность! Однако он обосновался именно здесь, спал на вокзалах и играл на гитаре. Вот, собственно, и все. Особенность этого подвижника заключалась в том, что он играл исключительно Хендрикса. Он бредил Хендриксом. Кроме черного Джимми, для него никого и ничего вокруг не существовало. Сколько я навидался подобных несчастных, один из которых тщился переиграть Пейджа, другой бредил «Дип Пёрпл», третий рвался в Англию, вбив себе в голову, что его непременно примут в состав «Куин» — за невероятную крутость игры. О несчастная моя родина! О милые дураки, невесть где затерявшиеся сейчас на ее необъятных просторах! Имя вам легион. И ведь что самое интересное — на своих чудовищных раздолбайках (производства Ленинградского завода музыкальных инструментов) играли вы действительно «один в один». Но Блэкморами вам никогда не быть. И Хендриксами. И Маккартни тоже. Хочется верить, что вы не спились, не свели счеты с жизнью, но нашли в себе силы избавиться от этого наивного идиотизма и сейчас ведете нормальный, обыкновенный образ жизни — пьете с друзьями пиво и возитесь с детьми. Или на худой конец с машиной в гараже. Но нет, у нас все привыкли доходить до конца, до края — боюсь, паренек все-таки закончил плохо: слишком горело в нем то самое, отечественное, святое, народничество.

В тот день он вытащил из холста свою «мандолину» и сыграл нам Хендрикса.

Один в один сыграл. И потом стеснительно так признался, что целый год (год!) корпел над хендриксовской пластинкой и снимал все пассажи — вплоть до каждой ноты. До каждой! Помню, сидя с нами на ступеньках заштатного рижского ДК, трогательно прижимая к себе гитарку и ту самую пластиночку — единственное его сокровище, — босяк вслух мечтал податься теперь в Америку. Не знаю, что ему там открывалось, какие дали и города, но он просто трясся, когда в его присутствии упоминали Нью-Йорк.

Я хотел возразить, что Хендрикс — это уже вчерашний день. Yesterday! Милое такое вчера, но возвращаться к нему не имеет никакого смысла. Я хотел сказать, что, кроме него, Хендрикс никого особенно не волнует, разве что небольшую группу любителей ретро, и лучше бы парень занялся чем-нибудь другим — к примеру, сочинением собственных песен. Я хотел сказать ему, что ни черта не найдет он на Западе, что будет там совершенно никому не нужен. То есть в качестве каменщика или подметальщика улиц еще приглянется какой-нибудь фирме. А вот в качестве рок-музыканта — однозначно нет. Там своих гитаристов хоть пруд пруди, девать некуда. Там уже и знать не знают про всякие «Слэйд» или «Свит» — для них это так, второсортные командочки. И того же Джимми там не особенно уже помнят. Слишком много нот утекло, слишком быстро меняются вкусы. Но посмотрел в эти святые, полные неофитского рвения глаза — и поддакнул: «Ну конечно, стоит попробовать. Там действительно круто».

Помню, я даже улыбался при этом. Хотя, честно говоря, хотелось плакать. Я так и представлял себе: сидит этот любитель Хендрикса где-нибудь в Свердловске или Чите на кухоньке задрипанной пятиэтажки, «снимает» Хендрикса (один в один) и мечтает о заоблачной стране, в которой он рано или поздно окажется. А там — «свобода вас примет радостно у входа, и братья меч вам отдадут». И глаза его светятся, и хватает он гитарку и заезженную пластинку, и тащится сюда, на край советской земли. При этом никто из советских людей доморощенного Хендрикса в упор не замечает. Люди здесь другими делами заняты: латыши тихо ненавидят русских, а русские строят социализм. И вообще, почему нам на наших кухнях обязательно нужно выдумывать себе некую туманную даль, полную прелести и очарования? Чтобы всю жизнь потом стремиться к призраку? За океаном — та же земля, те же деревья. По большому счету то же небо. Может, с «вэлферами» там полегче, однако привыкаешь даже к Голливуду, и опять начинается неизбежное томление. Куда еще бежать с земного шара? Но все-таки, все-таки, к чести того безымянного мечтателя следует признать — даже в моей сегодняшней седой скептичной голове засел с детства такой вот куплетик:

Далёко-далёко за морем Стоит золотая стена; В стене той — заветная дверца, За дверцей — большая страна.

Короче, «под небом голубым есть город золотой»…

Не знаю, бродили ли уже тогда подобные фантазмы в голове и у моего рассеянного друга, но по крайней мере внешне Отряскин был занят другим: радовался, что заказ будет готов, продумывал очередную программу и уже откровенно скучал на берегах гостеприимной Даугавы.

Подобные анахореты, такие как тот повстречавшийся нам любитель Хендрикса, его не занимали: Отряскин был «сам с усам». Не знаю, помнит ли он сейчас о том представителе большого и наивного нашего народа?

Я — помню.

Популярность, репетиции, смена караула

В Питер мы вернулись благополучно, рутина жизни продолжилась.