Жизнь идиота

Так или иначе, Отряскин вполне серьезно заявил, что мне немедленно следует заняться техникой игры. К подобной вспышке энтузиазма я отнесся скептически. Однако он настоял на своем и отвел меня за рукав, как первоклассника, в самую настоящую музыкальную школу. Мы долго бродили по пыльным коридорам, причем из тех классов, где слышались звуки фортепьяно, навстречу неизменно выбегали клопы лет пяти-шести с нотными папками, которые были больше их обладателей.

Никого старше третьего класса в той школе не нашлось — я живо представил себе, как появлюсь в этом муравейнике с подобной папочкой.

В конце концов даже Отряскин хмыкнул.

Дядюшка Игла

В заветной каморке постоянно крутились знакомые и незнакомые мне люди.

Приходил человек, которого наш Карлсон ласково называл Дядюшка Игла.

Судя по всему, Дядюшка сидел на героине. Но он оказался большим провидцем, напророчив, что на наших улицах еще появятся танки (действительно, как в воду глядел!).

Стоит ли говорить о том, с какой всепоглощающей любовью Игла относился к советской власти! Этого неистового диссидента примиряли с действительностью, кажется, только «Джетро Талл». Их стоящий на одной ноге гуру-флейтист не особо меня вдохновлял (как, честно говоря, и его музыка, за исключением, пожалуй что, знаменитого «Акваланга»). Яростно сверкая очами и потрясая очередной пластинкой, Дядюшка доказывал несомненную гениальность Яна Андерсона.

Помню, на одной обложке были изображены море, айсберги и нефтяные вышки.

— И в то время, когда русские закрыли все доступы к собственной нефти, — орал Дядюшка, — в Северном море приходится добывать ее, рискуя жизнью! Вот о чем эти суровые песни…

Мне не было никакого дела до жизни зарубежных нефтяников и до обеспокоенности самого господина Андерсона по этому поводу, но Дядюшка Игла был в ударе. Из вежливости я соглашался.

Интеллектуал Вадик, а также Валера Француз

Из других персонажей помню дантиста Вадика и Валеру Француза.

Скептичный, насмешливый Вадик тогда еще учился на стоматолога (сейчас у него собственные кабинеты и практика) и был законченным меломаном. В чем, в чем, а в особом интеллекте прирожденного критика ему не откажешь: он разбирался и в роке, и в джазовой музыке, и в современной симфонической музыке и, как я понимаю, был тогда для Отряскина авторитетом — они здорово сдружились.

Валера же смахивал на иностранца (всегда с неизменным рюкзачком за плечами) и учил французский. Он то исчезал, то появлялся, как и полагается всякому порядочному тусовщику. Его можно было встретить на всех фестивалях и прочих рок-концертах. Опять-таки он являл собой столь часто встречавшийся в то время тип отечественного человека, всей своею душой тянущегося к западному солнцу. Вольно или невольно, фразами ли, поступками, привычками, одеждой, напускным или природным цинизмом такие, как милейший Француз, самым существом своим показывали, что не желают иметь с советской действительностью ничего общего. Отчего плодились подобные подсолнухи? Чацкими их не назовешь. Видно, действительно приперло. Когда я смотрел на интеллигентного Валеру, на доморощенного рижского Хендрикса, на «аукцЫонного» Гаркушу, еще на десяток-другой подобных борцов с системой, хотелось заорать всем этим престарелым товарищам из ЦК: «Да откройте же вы наконец границы! Выпускайте! Пусть едут — толпами, составами, легионами. Пусть заполонят собой улицы Парижа, пусть их целыми колоннами проведут по Манхэттену. ОТПУСТИТЕ ИХ!!! И все неизбежно тогда успокоятся. Побудут. Посмотрят. Побегают с рюкзачками. И половина вернется. Утомленная солнцем».

Потом, конечно, всех отпустили — скопом.

Половина вернулась.

«Джунгли» «Джунглями», а работа работой

«Джунгли» «Джунглями», литература литературой, а кушать что-то надо было.

После окончания института перед всеми нами разбегались три дороги:

а) армия (если ты еще свое не отслужил);

б) инспектор по делам несовершеннолетних (если ты уже свое отслужил);

в) школа или ПТУ (как самый последний, запасной вариант).

В армию меня не взяли — из-за зрения.

К чести своей, я и не пытался отвертеться. Тем более мне тогда светила сержантская школа в Осиновой роще, где уже с полгода заправляли отделениями мои же бывшие однокурсники. Но не судьба!

Проверяли долго — возили по всяким офтальмологам.

Наконец поняли, что дурочку не валяю — действительно не вижу с пяти шагов, — и председатель врачебной комиссии напутствовал меня словами замечательной песни:

— Бери шинель, пошли домой!

Я и пошел работать — освобожденным секретарем комсомольской организации строительного ПТУ, расположенного на глухой окраине города.