Жизнь идиота

Но вот что удивительно, на какую бы официальную работу я в те годы ни устраивался — совершенно покладистый, послушный и т. д., — местная партячейка всегда принимала меня настороженно: сказывалось классовое чутье.

Военно-морской музей, куда я устроился экскурсоводом, не стал исключением. Один из дедов-коммунистов так и сказал:

— Ты — попутчик партии с мелкобуржуазным душком.

Вообще, в музее тогда правили бал ветераны. Они были очень забавны и, честное слово, вызывали самую искреннюю симпатию.

Шли восьмидесятые, а мои дорогие старики пребывали в своих сороковых — пятидесятых, как в зачарованном царстве.

Все они воевали. Многие сражались как черти — в авиации и морской пехоте.

Был Герой Советского Союза летчик Белоусов, обожженный, без ног, — второй Маресьев, долетавший до конца войны.

Капитан первого ранга Лисин, командир подлодки, потопленной у берегов Финляндии (сам он выжил чудом), попавший в плен к финнам, рассказывал, как его возили в Берлин на допрос к шефу гестапо Мюллеру.

Члены экипажа С-13 вспоминали о потоплении «Вильгельма Густлоффа».

Я услышал многое, хватило, чтобы содрогнуться.

Были и те, кто по разным причинам отсиделся в политотделах, а после Победы развил невиданную общественную активность. Эти особенно ревностно махали знаменами на праздниках и чутко следили за чистотой рядов.

Партсобрания походили на шоу. Часами обсуждались постановления партии. Протоколы заседаний велись так тщательно, словно от них зависела судьба страны. Спорили до хрипоты по каждому пункту. Например, схватывались не на шутку по поводу того, как написать в стенограмме: «поставить на вид» или «обязать». Из-за подобной ерунды разгорались шекспировские страсти: одни стеной стояли за «поставить на вид», другие с пеной у рта скандировали «обязать» и с принципиальностью древнеримских сенаторов не шли ни на какой компромисс. (Ах, сюда бы нашего Мастера!) Находясь в этом паноптикуме (беспартийные обязаны были присутствовать), я чувствовал, что медленно съезжаю с катушек. А деды входили в раж и чуть ли тельняшки на себе не рвали.

Сталинское время сказывалось и в том, что некоторые из партийцев, словно дети малые, бегали к начальству с доносами друг на друга.

Шло настоящее соревнование — кто быстрее.

На следующий же день после достопамятного (забыл, какого по счету) съезда КПСС, на котором Горбачев объявил о перестройке, к нам в отдел вкатился один из самых отъявленных партийных активистов, полковник в отставке N, любитель особо изощренных рапортов.

— Перестроился! — на полном серьезе прокричал он, потрясая какой-то бумажонкой.

Экскурсоводы — я, совершеннейший пофигист, и две дамы, головы которых были забиты косметикой, тряпками и выяснением отношений с мужьями и любовниками, то есть совершенно нормальными человеческими переживаниями, — долго не могли понять, в чем дело.

Задыхаясь от волнения и восторга, N объяснил в чем.

Оказывается, после судьбоносных решений съезда он всю ночь (всю ночь!) просидел на кухне «в раздумьях о будущем родины и о том, что прежняя его жизнь была неправильной». И к утру совершенно (по его уверениям) перековался.

Он и рапорт состряпал — с полным отчетом о проделанной над собой работе.

«Гвозди бы делать из этих людей…»

Посетители тоже отвлекали от скуки. Как-то в приемную процокала самая настоящая карлица в рыжем парике, с сумочкой под мышкой, в мини-юбке и туфлях, которые делали ее похожей на подружку Микки-Мауса. Существо оглядело себя в зеркале и достаточно злобно спросило:

— Где здесь уроды?

Мы чуть на стульях не подпрыгнули.

Наша диспетчерша, волнительная хохлушка Зоя, прославившаяся своим единственным афоризмом «Я вся на нервной почве», догадалась первой:

— Вам, наверное, нужна Кунсткамера?

Оказалось, гостья перепутала музеи: «забава Петрова» находилась от здания Биржи всего в нескольких шагах.

Побег

Для меня жизнь одновременно развивалась сразу в трех направлениях: работа, которая все-таки имела немало забавных моментов, музыка (Отряскин и К°) и все то же пресловутое литературное творчество.

Близился Девятый, как оказалось, последний съезд молодых советских писателей.

Перед ним нас, как и спортсменов, посылали на сборы.

Место для юной поросли было выбрано весьма подходящее — Дом творчества писателей имени Гулиа в Пицунде. В то время все оплачивал комсомол — нужно отдать ему должное. Спокойно гулять и пить неделю, а то и две на казенные денежки могли даже самые отчаянные беспорточники.

Музейное начальство категорически запротестовало. Меня всегда подозревали в какой-то тайной и губительной для государства деятельности: я ни к кому не лез, не просил надбавки к жалованью и новой категории, всегда довольствовался своим полурастительным существованием и с точки зрения проф— и партбоссов вел себя как настоящий идиот.

По всей видимости, под таких простачков в тридцатые годы маскировались вредители.