Жизнь идиота

Святослав Рихтер — какой-то инопланетянин, посланный отбывать здесь повинность (или провинность). Удивительнейшим образом проскользил по всей кровавой эпохе, умудрившись ее как бы не заметить, весь в себе, в музыке и в настолько далеких от сталинизма размышлениях, что просто диву даешься. Такое впечатление, что безобразий попросту не замечал (а может, просто досадливо от них отмахивался). Революция, война — а он весь в Гайдне (любил Гайдна). Есть такие люди, которые проходят по натянутой проволоке над нами. Что бы тут ни тряслось — играл себе и играл и ничего, и никого не касался. Поражаюсь подобным эквилибристам. Проскользнул — и обратно на звезды, к таким же, как он, небожителям. Думаю, что с радостью — конечно, домой вернулся! Я с распахнутым ртом его исповедь слушал — такой не раскроется, такой весь в себе, сосредоточен для полета. Ай да немец! И ведь никого не впускал в свою инопланетную душу!

P. S.

Что-то говорил там, на партийных собраниях сидел разных и т. д., а сам, верно, думал: «Да идите вы все…»

* * *

У нас философии нет и не было. Бердяев, Шестов — это газетные статьи. Беда в том, что у нас каждый литератор — философ и каждый философ — литератор (см. Достоевского). Классическая немецкая философия (Кант, Гегель) перевернулась бы в гробу, ознакомившись с «Апофеозом беспочвенности» или «Смыслом истории». Да что там перевернулась — выскочила бы! Представляю себе оторопь Канта — это от его-то логических построений, схем, строго научного инструментария, томов, в которых все следует одно за другим, вытекает одно из другого, и вдруг — на тебе — импульсивный, издерганный, шарахающийся в стороны бесшабашный русский еврей с «Афинами и Иерусалимом». Дерзко кричит старику (совсем как господин у Достоевского, из упрямства желающий «неправильного», «неразумного»): «Весь ваш хваленый разум, все ваши построения и схемы — бред собачий, изощрение ума и гордыня, они уведут в ад и никуда более — и вас, Эммануил Батькович, уведут, и Сократа, и Аристотеля! Опомнитесь и перед обыкновенным чудом склонитесь, которого доказать, взвесить и оценить ну никак невозможно!»

В этом-то господине, который посреди «немецкой благоразумности» ногой топает, в этом-то больном, воспаленном, рвущим рубаху на себе русском иммигранте (Шестов), как и в захватывающей дух ахинее Федорова (тот вообще предлагает, словно механик, «технически» воскресить весь род человеческий), — все наше, доморощенное! Рефлексия скорее художественная, религиозная, чем так называемая научная, поэтому и Шестов — литератор, и Бердяев, и Соловьев, а Федоров — настоящий фантаст, да и прочие — читаешь, как романы и эссе. Бунина так же можно читать, Толстого с Лесковым, а уж Чехова — и подавно. Из всех немцев один лишь Ницше грешил подобной «русскостью».

* * *

Бах — по-немецки «ручей» («Имя ему не ручей, а море» — Бетховен); Иоганн — Иван; Себастьян — Севастьян. В итоге: Иван Севастьянович Ручьев — по-нашему звучит как-то обыденно. Совершенно никакой торжественности.

* * *

Иная дама посмотрит — и вдруг из-под косметики, парфюма и прочего такой сверкнет Дракула — до дрожи пробивает. А потом, глядишь, и вновь ничего — щебечет, как птичка Божья. И вроде бы не было секундного превращения.

* * *

Любой средний литератор в России не должен даже заикаться о собственном честолюбии. Он должен забыть о нем. Стереть его, растоптать, ра змазать…

В стране, где пишет каждый второй, где редакции завалены целыми монбланами бездарных, средних и более-менее дарных рукописей, честолюбия «середняка» не должно существовать вовсе. Смиренно автор должен дожидаться вердикта. Повезет — и слава богу! Не повезет — что случается намного чаще — смиренно брести домой и думать о чем угодно, но только не о «подлеце-издателе», не понявшем гения или, на крайний случай, крупный талант. У нас вообще литературных талантов — пруд пруди. Дорогу можно ими вымостить до Владивостока. Так что, сердечный, не приняли — лучше зай мись чем-нибудь другим.

* * *

Потрясаюсь Рихтеру. Каждый раз, когда вспоминаю о нем, потрясаюсь.

* * *

Иногда, при посещении музыкального магазина, возникают совершенно безумные мысли — вот взять бы да и всю музыку мира включить одновременно.

* * *

Хожу, хожу, пялюсь на тысячи дисков. Голова начинает трещать, ну и выцарапываю какую-нибудь полузабытую Дженис Джоплин или «Би Джиз» образца 68 года.

А вообще, по этим звездам (как в музыке, так и в литературе) непременно нужен проводник, путеводитель, который хоть как-то сориентирует посреди безбрежного моря — иначе труба. Конец. Никакой круг не спасет. Хороший вкус прививается именно навигатором, сталкером, который порекомендует: «Вот это взять и это прослушать»… «А это, батенька, вы читали?» В итоге и прокладывается курс от Платонова к Ричарду Баху, от него — к Сэлинджеру, Зюскинду (великолепен господин Зоммер!). Ну и пошло-поехало. Именно курс!

* * *