Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Дело было по осени, тело подобно листьям пожухло, лужи холодные, пальто промокло, никому не мешаю, лежу, думаю, только, думаю, мокро слишком, надо бы встать, найти только сил и встать, добраться хоть куда-нибудь, развести огонь и согреться, обсушить вещички, сам не в себе, куда там, и дождь мелкий, острый, ледяной, словом, не Сан-Хуан в Новом Свете. Пуэрторикашка, друг мой несчестный, полубезумец, напялил на себя всё содержимое своих бесчисленных чемоданов в строгом соответствии с цветовой дифференциацей, принял на язык слишком много портретов товарища Ленина, руки тянет к раскалённой буржуйке, ему бы и четвертинки хватило, а он по самую лысину и то смеётся, то словами булькает, так и так, говорит, так и так. И головой тикает. Жена твоя, которая на, нет, другая, что прежде, воровка, дитя цветов, пьяница и снежный ангел, страсть как люблю, всё тебе говорю, как перед иконой, ничего не таю, знаешь, у русских, да и у неё, кажется, корни, Толстой, Достоевский, поля эти бескрайние, взглянешь на неё нечаянно, нет, здесь не то, здесь хочешь взглянуть, намеренно ищешь погибели своей, а как взглянешь, так и сердце в лёд. А я ему и говорю что?

– Что?

что тройку свою по литературе ты и так получишь и больше не делай мне нервы со своей зачёткой – хоть в окно маши – хоть по харе хлещи – хоть что-нибудь да сделай уже полезного в этой своей никакойной житейности, бывости, если хочешь, сам-то чего? Знаю, знаю. Надоело мне, говорю, с вашими вельницами биться льняными, машка эта туда же, три рубля ведь где-то ещё нашла, в сеть рыбацкую завернулась – и на Мосфильм в сериалах сниматься, проститутка, а почему, стало быть, в пустынях оазисы водятся? Только ли ради одних туристов заморских, когда кругом океан песку и всё блестит, как в ЦУМе? Вот и я говорю, а меня слышать никто никогда. Никтошеньки никогдашеньки, ой-ой, ай-ай, ашеньки, гдошеньки, а по интернету сегодня передавали наоборот, мол, погода нынче сякотная: и не снег тебе, и не дождь, ни песен, ни тиши да глади, – одна жижица, и в жижице той, если пойти маршем в доспехах и с транспарантами, во всякотаких флажках, ленточках и с блестящими дудками, например, мы здесь, король острова французского, Руании, Гренобля и иных, власть, баб, яблоки и чак-чак берём в плен, а речку вброд, сдавайтесь, сукины дети, кто последний к травматологу? Ни-ко-гошеньки. Надоело мне, говорю, с вами о политике дандонить, о материях разных, цветах линялых, мне ещё голову зашивать. Так и записано докторским почерком нервным – размашисто и косолинейно, заступая за края в самое небытие, так и записано кляксами по белу свету – принят такого-то сякого-то, тогда-то егда-то, во время неподходящее и сам не хожий, ноль-ноль с копейками, был вечер май, да сплыл к устью или что-то свежее на душе, ласковым ветерком будто, пациент же с головой окровавленной, хлоргексидином окроплённый, в потолок белый уставился и стихи всё читает. Чьи же стихи, – спрашиваю. Мои, – говорит, – потому что больно, а пилюль да уколов от боли этой ещё не придумали, дай Бог и не сподобятся. Кожа на голове лоскутами, ритм рваный. Слушает сестрица вся из полимеров и латекса голубого, ты, сестра, слушай внимательно, сказку буду сказывать и орать благим матом от боли, а то что шьёшь меня без наркоза, так это тьфу тебе в панамку твою и наливай ещё, а дело вот в чём. Есть у меня приятель, как водится, за кадыком, решил он враз и навсегда совсем завязать со всем, приюти, – говорит, – меня до утренней зари, а то боюсь себя самого в темноте не уберегу, расплывусь по небу облаками растрёпанными, задохнусь от высот страшных, почернею и на землю рухну водяной стеной, а что от меня лишнего земле будет, то лужами на ней останется, буду из них на вас смотреть, под юбки заглядывать, в лица ваши серьёзные, скучные, серые, сырые лица: обыденность, мой милый друг, обыденность она порнографична.

Я ему постельку, чтобы помягче, и форточку приоткрыл, чтобы полегче. Поворчал, поворчал да спать лёг. И снится мне зазноба моя, ведьмочка расчудесная, пизда любимая машенька, так бы и укусил за мягкое, и сон такой тоскливый-тоскливый, будто мне чуть-чуть совсем и не увидеть её никогда, не дотронуться до её бархатных ручек, запаха её страстноцветного не услышать – и так во сне мокро на глазах стало, что в самом сне и думаю: а ведь и правда плачу. Раскрываю глаза, с ресниц смахиваю, а слёзы тягучие, липкие – и кровью пахнут.