Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Ты, – говорит, – только головой не верти, не верти, сам постель бурчал, расстилая, что тараканы у тебя в голове, что тебе о будущем надо думать, а ты всё о ней да о ней, ты полежи сейчас тихо, так я и выпущу, лежу, лежу, а они всё шуршат лапками, стучат изнутри, – пустите, так и так, мы здесь, в темноте мирской, по ошибке, роковой случайности, так и говорят, шутнички рыжемордые, что неместные, от чего же и не быть у них мордам? Ведь во что-то, так сказать, они едят? Откуда-то глазками своими зыркают. Стучат всё, стучат, а я уснуть не могу, так почему же и не сделать доброе дело? И тебе хорошо, гражданам по своим делам, как и положено. Только ты головой не мотай, ладно?

– Ладно, – говорю, – ладно.

Что возьмёшь с сумасшедшего? А как тараканы все вышли, я ножичек-то у него и выхватил. Горячка белая, вот что, белее не бывает (воздев указательный) – delirium tremens, как говорил доктор, слишком известный, чтобы его называть, белка обыкновенная. Кто-то с драконами в дурака играет, кто-то с демонами в кости, кто-то бежит, сломя голову, от космонавтов, кто-то сказки аватарам сочиняет да всё в профиль. Как я сейчас вам. Улыбается сестрица: а давайте я вам ещё что-нибудь зашью? Крестиком, например.

– Проходили мы эти перформансы. Как сейчас помню: начальная школа, на груди октябрь пылает, во дворе пламенеют рябины, в голубом телевизоре дома лебеди страдают чайковского, книжки обоями переплетены, пахнет осенью, маргарином и жаренным хлебом, а в книгах всё приключения, всё далекие страны, всё моря и пираты, тигры доисторические и партизаны в картинках. Так и запишите в диагнозе. Пиши с красной.

Следовательно, мы, выше и ниже, короли и нищие странники, кубиты, парящие в газовой трубке, решительно плевать хотели и плюём – тьфу! – таким образом, в слащавые влажные морды всем белым и красным, зелёным и синим, с колокольни высокой, речь о которой, на всех обскуров, лицедеев и шарлатанов, революционеров и других пидорасов, их нежных любовниц, ротозеев и дам портовых, всех, вошедших во вкус общественный мест таковых же, мы, выжившие октябрята промышленных подворотен и армейских линеек, объявляем, что есть только люди и нелюди, а если в голове, кроме данона, сисек и писек, чужих и собственных, вне зависимости от степени готовности к чему бы то ни было в каком бы то ни было виде, в парном, множественном, одиночном ли пикете, то засунь себе в жопу все свои измы и сиди ровно, пока алфавит не выучишь, собачий сын или доченька, и вот тебе честное слово – от этого вашего метеоризму, господа и господки, ни на один вернисаж без средств химзащиты никак не возможно и носу казать. Так-то.

Как сказал, так с нержавейки и спрыгнул и вон вышел из анатомического театра. Вышел, сигаретой пыхнул в тучное небо и шлепнул носком своего рыжего ботинка по собственному отражению в луже. Есть у меня, – говорит, – ещё одна история, то есть много, разно где слышал и видел, и про себя тоже, и про других, а другие – что же? – не люди? Всем хочется смерть обмануть, остаться в памяти, а не в одной земле сырой, так сказать, да и в ней ненадолго. Напишу-ка я пьеску-другую, только никому-никому, никогда-никогда, ошеньки, гдашеньки, смастерить из них голубей почтовых и поселить на подоконнике до светлой Пасхи, может и воскреснут. Был человек, шутил, плотничал, матерился, мчал каракули по жёлтой бумаге, а потом вдруг вздохнул тяжело, улыбнулся и с ума сошёл на почве безответной любви к известной актрисе и страхом перед неизбежностью смерти. Словом, заколдованный круг.

Просыпается Болюшка от ругани коридорной. Кто-то перепутал за ночь пациентов, вколол не то и не тому, не той ли, кто-то уснул под настольной лампой на посту, кто-то плачет, голос женский, с надрывом, вот-вот истерика случится, кричит, оправдывается, сколько можно, достали, уйду в малый бизнес, буду губы накачивать и лица от жизни бурной разглаживать, тоже мне, за пятнадцать тыщ, у меня кошке на корм больше уходит, господин заведующий, назаведовались, только и знаете, портреты президентские у себя в кабинетах целуете, а сами-то хоть на ремонт не прибрали бы, хоть на вентиляции лапы свои не грели, сгорят пациенты во сне коматозном, а вам всё как с гуся и домик двухэтажный финляндский в Киржаче, с камином да кабинетом. Зачем же Киржач, чего не Москва-Сити, к церквям, монастырям поближе? Грешки замаливать будете? Сожжённых заживо? Как замаливать-то будете? Свечек наставите за упокой? Перед тёмным ликом с иконы встанете – и что скажете? Мол, так и так, прости, Господи, так получилось, надо было как-то вертеться, сейчас везде так, кризис в стране, сам понимаешь… Так ли, специалист с двумя высшими плюс три повышения, а совести ни на полкубика. Что-то тихое от доктора, что-то совсем шипящее.

Заходит доктор осторожно, стоит у двери, устало улыбается. Проснулись уже? Разбудили? Здесь такое бывает, не обращайте. Как вы себя? Говорят, всю ночь бредили и кричали про босхов каких-то да греноблей, выли, всё отделение из-за вас глаз не сомкнуло. Что же вы так. Другим тоже покой нужен.