Жизнь как неинтересное приключение. Роман

Болюшка смотрит с благодарностью великой и такой же тоской:

– Тут вот что, спасибо вам, я бы вам руку поцеловал, да сил нет. А ещё мне тут почему-то пришло в голову: знаете, смотрел я как-то черно-белые концерты Dead Kennedys, и вроде панки, и вроде хардкор, а в зале половина подпевающих – очкарики с такими линзами, будто они читали даже когда отключался свет, под красным угольком сигареты читали, я что хочу сказать: мне кажется, первыми панками были выходцы из Гарварда и Кэмбриджа.

Медсестра вздыхает: Болюшка, Болюшка, что же мне с вами делать, вот вам моя рука, целуйте.

У Болюшки впереди ещё минимум три её дежурства, три сказки на ночь, голос, под который, так хорошо засыпается, Первая из предполагаемых последних открылась «Удивительной историей Петера Шлемиля», потерявшего тень, а продолжилась теплым сном про Болюшку, ставшего невидимкой; вторая – гоголевским «Носом», на третью же медсестра читала гомеровскую «Одиссею». Днем Болюшка рассказывал, что Гоголь, конечно же, был знаком с повестью Шамиссо, только вышла не романтическая сказка, но абсурд, который в России войдет в моду только в двадцатом веке; печалился, что по руинам Трои теперь водят стада жующих, чванливых и полупьяных под жарким турецким солнцем, что клад приамов теперь в Пушкинском музее и она может его посмотреть хоть сегодня, подумать только, тысячи лет, Гомер еще не родился, еще не родился Ахилл, Зевс еще не соблазнил Леду, еще не явился и сам Приам, – и вот они, из самого мрака, кубиты перед большим взрывом, артефакты до-истории – лежат всего в получасе на метро.

– Умный ты больно! – обиделась медсестра встала, без сомненья, намереваясь выйти и хлопнуть дверью, но через секунду, села снова. – Что же это у вас все жующие и чванливые. Что же, если человек отдыхает в Турции, но не читал ваших гомеров, так он сразу для вас корова, что ли? Животное жвачное? Нехорошо это, Иванов, люди разные, и не всем быть по вашему хотению. Может быть, я тоже хотела бы чего, да молчу, всё жду, когда сами дойдёте. Болюшка просит прощенья. Сам не понимает – за что, но просит, потому что слова его оказались некстати, оказались обидны и вообще лучше держать язык за зубами. Но вместо думанного говорит: я с вами чувствую себя лебедем, только с подрезанными крыльями. Жалостливый ты к себе, Иванов, какой же ты лебедь, какой же ты лебедь, может, и правда.

Через неделю, ровно к полудню, Болюшке вручили выписной эпикриз, ворох бумажек, направлений и предписаний, одели во что было, неестественно улыбнулись и пожелали всего хорошего. Медсестра проводила до поста дежурного на первом этаже у самого входа. Или выхода? Болюшка, над этим задумавшись, растерялся. Я родился недоношенным, – почему-то сказал он медсестре. – Видно, слишком любопытен, слишком хотел увидеть мир. Слишком хотел жить. Медсестра сказала, что прошедшее время здесь совершенно некстати, что звучит как эпитафия, а ещё что адрес его знает и зайдет, если, конечно, он хочет, будет наведываться, если надо – сидеть у кровати и читать сказки. И для себя тоже, потому что ей понравилось, потому что раньше она как-то всё это пропустила, что в школе было скучно, потом не до книжек, да и вообще, жизнь она, сам понимаешь, так закрутит, некогда поднять голову… Зачем? – спрашивает Иванов.

– Поднимать голову?

– Зачем вы мне это говорите? – удивился Болюшка, но удивление вышло театральным, – знал зачем.

Дежурная хотела предупредить, что лучше бы подождать, пока смеркнется, что у неё есть пирожки и чай: а если нет и домой торопитесь, то лучше через другую дверь, тут из подвала, на минус первом, туда только лифт для персонала да грузовой ходят, оттуда длинным коридором можно попасть в паталогоанатомическое, там секционное, еще выявляют бактерии в тканях по Грамму, Цилю-Нельсену, там много биопсийного материала, много холодильников, только вы дальше идите, дальше, там будет выход, обычно это выход для других, но вы, подобно Данте, живым явитесь, может быть, там и не будет никто вас встречать, может быть, тогда обойдется без лишнего шума. Веришь ли ты, Болюшка, что дежурная говорила про Данте? Болюшка дежурной тарабарщины не принял, пожал плечами, но едва открыл дверь на улицу, как увидел толпы людей, с плакатами, с камерами, с телефонами и фотоаппаратами в вытянутых руках. Болюшке стало дурно, но не так, как в прошлые времена, – много хуже, но он сам не понимал почему. Я же говорила, – проворчала дежурная, вам бы по коридору и дальше, куда жизнь заведёт. Болюшка снова пожал плечами, зачем-то поклонился медсестре, сказал: хорошая вы. Очень. И направился к грузовому лифту. Медсестра окликнула: подожди, куда ты один, тебя же первый встречный обратно погонит.

Полутёмными, стылыми коридорами, где-то гремят разболтавшиеся колеса тележки, где-то чуть слышно, множась эхом, играет музыка, медсестра говорит, что это Nilleto фитует с Рауфом и Фаиком, не слышал? Болюшка помотал головой и попытался ускорить шаг, но медсестра взяла под руку: не спеши, не спеши только. Тут немного осталось.