Жизнь не так коротка [сборник]

Печка у них с матерью хорошая, не очень большая, но жар давала отменный и тепло держала долго. С такой не пропадешь. Сложил ее лет пятьдесят назад какой-то неизвестный мастер. Строили дом, выкладывали печку. А дом, хоть он возле железной дороги, но как бы и отдельно от всего мира, на краю леса, поэтому во внутреннем тепле нуждается особо. Это мастер понимал, постарался на славу. Теперь таких мастеров, наверное, нету, все вымерли, как бронтозавры. Да ничего теперь толкового нет, осталась одна скука и маета. Вон включи телевизор, и там одна скука и маета, о чем бы ни говорили…

Он вылез на крышу посмотреть, что там стряслось, откуда течь. Оказалось, треснули и развалились несколько листов шифера, от старости уже покрывшихся мхом, вода спокойно проходила в щели. Запасного шифера у него не было — или в поселок идти, там добывать, или чем-то замазывать придется. Смолой, что ли…

Присел у конька, засмотрелся. Хорошо на высоте. День солнечный, ясный, безветренный. Тепло. Как будто еще все лето впереди. Но таких погожих деньков немного осталось…

Воля. Какая воля вокруг. Сколько ее. Нет, это даже не свобода. Каждый человек свободен от рождения. Но единицы из миллионов могут вот так осознанно сказать себе: ты волен делать что хочешь. Ты можешь даже от свободы отказаться по своей воле. Даже от жизни. И этого никому не превзойти…

Невдалеке, за чередой берез, «железка». Вот, слышно, приближается поезд. Он здесь, конечно, не остановится, не притормозит. Машинист и помощник спокойны и уверены в себе. Прямой, благополучный участок…

Он мотнул головой, отгоняя эти мысли. Нечего, нечего. У каждого теперь свой путь. Поезд идет своим, а я своим. То есть остаюсь здесь, на месте. С мамой.

Да и не так уж интересно ему это было, на самом деле. «Железка», ну что… Было, прошло, быльем поросло. Он теперь чувствовал в себе какое-то странное угасание интереса ко всему на свете. Лето кончалось, природа исподволь готовилась впасть в зимнюю спячку. К чему-то подобному, видимо, начал готовиться и он.

В итоге с крышей решил так: в сарае обнаружилось довольно длинное полотнище пропитанного брезента, его-то он и подстелил под шифер. Прошедший ночью сильный дождь показал, что крыша больше не течет. Ну вот, на этот год одна проблема, кажется, решена. Пора браться за картошку.

Это дело он с детства любил. Пока был маленький, мама держала лопату в руках и поддевала плети, выворачивая их на сторону. А он собирал картохи. Клубней обычно бывало два-три крупных и пяток мелких. Их раскидывали в два разных ведра, потом вываливали на просушку и прятали в подполье. Десяток мешков картошки — и до следующего лета ты не будешь голодать. Пища хоть и однообразная, но сытная и вкусная. А если еще к этому добавить соленый огурец…

Когда он подрос, роли поменялись, и с лопатой был уже он, а мать собирала и разбрасывала картошку по ведрам.

Но теперь опять все переменилось. Мама хотела было помочь ему, вышла с ведрами и мешками на картофельные боровки — да так и села там, среди желтых усохших плетей.

— Нету больше моих сил, сынок.

— Ничего, мама, я и сам справлюсь.

— Тяжело одному-то…

Ну а у него детей нету, некому помочь, передать искусство. Иногда, конечно, он мечтал, чтоб был у него какой-нибудь маленький, рыженький такой ребятенок, которому можно рассказать обо всем на свете. И, может, зря он тогда оттолкнул ту дурочку, после ресторана-то. Глядишь, был бы не один сейчас. Кто его знает, может, лучше жена-дура, чем вовсе никакой жены…

Ну да ладно. Всего лишь картошку выкопать надо. Чего заныл?

Он копал, мама тихо бродила по огороду, охала, ахала. Наконец примостилась на лавочку возле крыльца, горестно сложила руки на коленях, стала смотреть, как он работает. Не утерпела, встала, пошла к нему… медленно-медленно… он и не заметил, как она за что-то там запнулась и упала в борозду. Минут через пять только оглянулся, бросил лопату, побежал, опрокидывая ведра…

— Что с тобой?! Как ты себя чувствуешь?! — выкрикнул глупые, бесполезные слова.

И первое, что она сказала ему:

— Не вздумай же никуда меня везти.

Мать отлежалась, но ходить после этого стала еще тише — не ходить, а уже ползать. Но не ползать не могла. Тянуло ее в огород, хоть травинку какую сорвать, хоть просто пройтись по дорожке между грядок. Падала еще несколько раз. Однажды, пока его долго не было (за грибами ходил, за грибами, сама же попросила: набери лисичек, хочу лисичек жареных, я никуда вылезать не буду, посижу у окна…), пролежала на земле часа два. Простудилась. Лечил ее отварами, прогревал малиновым чаем, заставлял потеть на печке под шубами.

Но на этот раз не повезло. После нескольких дней горячки и бреда, во время которого она все твердила, чтобы никуда он ее не возил, ненадолго пришедшая в сознание мама попросила вынести ее на улицу и посадить на табурет посреди огорода. Погрелась на последнем осеннем солнышке и отдала богу душу, перед этим наказав похоронить ее где-нибудь здесь же.

— Пообещай мне.

— Хорошо, мама.

— Хочу вон под той березкой, что слева, видишь? Красивое место, и сухое.